Вспомнив, что Татьяна Владимировна наказала купить молока, он зашел в «Пятерочку». Покупателей почти не было, зато продавцы и товар все были в наличии. Все эти мясоедовы, куроедовы, мясновы, пудовы, мукомоловы, цикоровы, мироедовы, мордатые, бородатые, весело глядели с прилавков, лукаво подмигивали, многозначительно улыбались, как бы обещая тому, кто польстится на их стряпню, неземное блаженство; предлагали отведать свои кулинарные изыски всевозможные приправычи и лавровичи; ждали своего часа пельмени от всевозможных палычей, точтонадычей, сам самычей, Петровичей и демьянычей, и демьянычи и Петровичи не уступали мукомоловым и мясоедовым ни в стати, ни в белизне поварских колпаков, ни в древности своих соевых традиций.
Алексей отдал, что было положено, смуглянке-кассирше и отправился домой торжествовать победу, но то, что предложил телевизор, привело его в состояние шока. Алексей слушал диктора и не мог поверить в то, что слышал. Он вовсе не рассчитывал на победу в буквальном смысле слова, но такой неправдоподобный разрыв между лидерами и всеми остальными говорил только об одном — о фальсификации. Довольно значительное количество людей, с которыми пришлось говорить ему накануне, все клялись в том, что непременно отдадут свои голоса коммунистам. Это был своеобразный флэш-моб — в знак протеста против политической системы и правящей партии проголосовать за КПРФ, и вот, по словам диктора, в этом заколдованном «единороссами» мире даже из этого ничего не получилось. Слушая гладкого, холеного произносителя приподнятых слов, который любезным голосом сообщал о победе «Единой России», Алексея охватила такая ярость, что он готов был разбить телевизор, расколоть эту лживую, самодовольную физиономию.
С досады он позвонил Вадиму Михайловичу.
— Ничего удивительного, — бодро сказал тот. — Дальше будет только хуже. Народ наш сам лезет в ярмо.
— А ваши ходили? — поинтересовался он.
— Наши не ходят, — вздохнул Вадим Михайлович, не уточняя, кого он теперь вынужден считать «своими» — Катю с Костей или Катю с Виталием. — Считают, дескать, бесполезно.
Выяснилось, что Антон тоже на выборы не ходил. Все люди среднего возраста, с которыми ему пришлось разговаривать в этот день, свое нежелание выбирать объясняли или отсутствием графы «против всех», или просто заведомым неверием в мало-мальскую честность этого мероприятия. Алексей, напротив, убеждал их, что, если бы молодых пришло столько же, сколько пенсионеров, никакие вбросы и подтасовки стали бы невозможны, но собеседники только пожимали плечами. Их вообще немного удивляла такая ретивая заинтересованность его, фактически иностранца, в делах какой-то Государственной Думы.
С Антоном он даже слегка попрепирался:
— Ну сами же все недовольны и сами же все им отдаете.
— Да что там отдавать, — беспечно возражал Антон, — уже все отдали. В пень их. Пусть жрут.
— Ну где ж тут будет гражданское общество при таких-то настроениях?
— Нет у нас гражданского общества? — возмутился Антон. — Глупости! Есть оно, да не про нашу честь. Мы-то не граждане, мы — подданные. Просто настоящими гражданами считаются только те, кто на государевой службе. А простое богатство, скажем так, сумма зеленых долларов или палевых евро, такого гражданства не дает. У нас купцам-то медали на кафтаны вешали, а бороды драли. Сухово-Кобылина я читал когда-то: там у него один чиновник кричал, пророчествовал: «Все наше будет! Вся Россия!» И, представь себе, стала! Стала их Россия. Не при царе стала — тогда это только еще мечта была, не при коммунистах с советами. Сейчас стала. Вот они и есть в России граждане и живут себе в своей России этой суверенной припеваючи по своим гражданским законам, уж не знаю, когда придуманным.
На следующий день сияющие дикторы телевидения подтвердили победу правящей партии. По их словам, разрыв между победителями и всяческими оппозиционерами стал еще больше, и эти цифры уже никакому обжалованию не подлежали.
* * *
Митя, как говорится, шел по двум статьям Уголовного кодекса Российской Федерации: мошенничество в особо крупном размере и покушение на легализацию. Люди, которые у него в доме были приняты как друзья, стали отлетать с этого прокаженного ствола, точно осенние листья. Большинство имущества, а оно кое-чего стоило, официально принадлежало Кире. Раньше, ставя свою подпись под очередным актом, она видела здесь только заботу мужа о себе и о сыне, но теперь ей стала ясна его прозорливость.
Следствие не обещало быть ни долгим, ни коротким. Оно вообще ничего не обещало. Знающие люди, с которыми свели Киру добрые люди, советовали брать адвоката самого простого, неброского, недорогого, но обязательно старого и опытного. Впрочем, у Мити был один мощный союзник — его маститый отец, и он не сидел сложа руки. «Самые важные показания, — растолковывал он Кире, — первые. Их обычно берет суд во внимание, кто бы что ни говорил». — И очень волновался, насколько правильно поведет себя его сын в эти первые дни задержания.
И, может быть, этот удар оказался еще болезненнее для его отца, чем для самого Мити. С организаторами все было ясно, но Лев Борисович непременно хотел установить личность исполнителя. Всеми правдами и неправдами старался дознаться Лев Борисович, кто именно сыграл с его сыном такую злую шутку, но, когда стало известно о распродаже активов, как будто стало ясно и это. Правом подписи обладал теперь только партнер Мити Андрей Брызгалов. Кира никак не хотела верить, что Андрей организовал это мутное дело, но в конце концов, когда жена Андрея перестала отвечать на ее звонки, а потом и вовсе сменила номер мобильного телефона, причастность Андрея сделалась очевидной и ей.
— Не понимаю, — все время повторяла она, — в голове не укладывается. Мы же в Китцбюэль вместе два раза ездили, на Хайнань тоже. Он же Мите всем обязан, ну буквально всем. Кем он был?
Как ни странно, Митя был единственным, кто с самого начала не верил в благоприятный исход своего дела. Старания своих родных облегчить его участь он принимал с благодарностью, но из того положения, в котором находился, как-то сразу увидел всю их тщету. Если до ареста размолвку с сыном он понимал как подростковую причуду последнего и не придавал ей особенного значения, то теперь он испугался не на шутку. То, что думал о нем Гоша, теперь как бы получало официальное, непререкаемое подтверждение, и Митя мучился вопросом, кто и как теперь сможет объяснить его сыну, что он, Митя, не злодей, а, напротив, пострадавший. Поначалу, в горячке первого осмысления, довольно наивно он думал, что некая высшая сила наказала его за Леру, что, если б не польстился он на эту женщину и оставался верен жене, ничего бы не случилось. Он знал, что Кире стали известны подробности его внебрачной жизни, и впервые за много лет он испытал настоящий стыд. Состояние это удивило его, но, как это нередко бывает, чувство стимулировало мысль, и чем больше он размышлял обо всем этом, тем ближе подходил к выводу, что Гоша не так уж и неправ относительно него, ибо он, Митя, и был одним из тех, кто терпеливо, сознательно создавал эту систему, жертвой которой и пал.
От Леры он благоразумно ничего не ждал. Мысли же о Кире буквально терзали его. После всего случившегося он признавал за ней право отречься от него, но стоило ему только представить это, как остатки воли отказывались ему служить, и в такие минуты он ощущал себя не взрослым, опытным, хотя и попавшим в беду мужчиной, но маленьким беспомощным мальчиком, чья единственная защита от ополчившегося на него мира заключалась в мощной и бескорыстной материнской любви. И Кира в его восприятии неожиданно повернулась именно этой своей женской ипостасью, чего между ними никогда не бывало.
* * *
Фроянов, конечно, презирал Митю, но зла ему не желал. Сначала он воспринял известие о начале следствия как очередную досадную помеху в их отношениях с Кирой. Но чем больше времени проходило, тем явственнее проступало грозное значение этого события. Что он теряет Киру и на этот раз, возможно, действительно навсегда, дошло до него как-то вдруг — эта мысль была резкой, хлесткой, как удар, и он поразился тому, как мог он столько дней пребывать в своем спокойном заблуждении.
Что-то сломалось, что-то случилось у нее внутри — он понимал теперь это отлично даже по тону, которым она с ним разговаривала: в нем появилась отчужденность, и это было самым пугающим для него признаком. Стало ясно, что в эти дни решается их с Кирой судьба.
Если до страшной новости про Митины дела она была покойна, с радостью замечала, что жизнь ее приобрела такую полноту, при которой исчезают всякие мысли о ней, то теперь, когда Митя томился в следственном изоляторе, то, что они делали с Алексеем, стало казаться ей чем-то гнусным и постыдным. Отступиться теперь от Мити значило для Киры перестать себя уважать. Да и Лев Борисович, отец Мити, не забывал напоминать ей, что она — часть семьи, и семьи довольно влиятельной. Отец боролся за сына, намекал, что пугают, хотят денег, а когда занесут, сколько надо, подержат и отпустят, но сам-то он отдавал себе отчет, что если дело для кого-то принципиальное и решат посадить, то посадят непременно, и никакие «заносы» тут роли играть не будут. Да Кира и сама краем уха, вращаясь в мужнином кругу, слышавшая о таких историях, это тоже прекрасно понимала. Тем не менее она выставила на продажу и дом в «Изумрудной поляне», и квартиру на «Студенческой», чтобы было из чего «заносить», а сама переехала к маме на Барклая. В довершение всех несчастий всплыла история с Валерией, так как квартира, где она жила, принадлежала самому Мите. Но, как ни странно, такая неприглядная правда, которая, как выяснилось, была известна и Льву Борисовичу, лишь укрепила Киру в ее решении. Теперь она часто припоминала свою встречу со Стильным Ленком и жестоко корила себя за то злорадство, которое помешало ей как следует донести до Мити тайны, которыми поделилась тогда с ней Стильный Ленок, и за собственное верхоглядство, не позволившее ей взбодрить Митю или переупрямить его обычную беспечность. Теперь вроде казалось, что едва ли могли секреты Ленка как-то принципиально повлиять на Митину судьбу, но как бы то ни было, рассуждала она, кто предупрежден, тот вооружен.
