Через несколько дней после этого до «Эмалии» дошли слухи, что уговоры и намеки Шиндлера оказали на коменданта воздействие.
Доктор Седлачек по возвращении в Будапешт сможет доложить Сему Шпрингману, что Амон наконец прекратил развлекаться случайными убийствами. И мягкий, сдержанный Сем, в списке забот и бед которого были лагеря от Дахау и Дранси – на западе до Собибора и Бельзеца – на востоке, начнет надеяться, что ящик Пандоры в Плачуве удалось хоть на время прикрыть.
Но надежда эта быстро испарилась. Передышка длилась недолго – те, кому удалось пережить эти дни в Плачуве, даже не заметили ее. Для них массовые казни никогда не прекращались. Если Амон в то или другое утро никого не убивал, это отнюдь не означало, что он никого не убьет следующим утром. Требовалось нечто гораздо большее, чтобы вселить в сердца недоверчивых узников веру в кардинальное изменение характера коменданта. Хотя он какое-то время не охотился на человеческую дичь, но нет-нет да и выходил на балкон в австрийской шляпе с пером, которую надевал, высматривая в бинокль очередного несчастного.
Доктор Седлачек возвращался в Будапешт не только с радостно обнадеживающими вестями о перемене в характере Амона, но и с гораздо более важными данными о лагере в Плачуве.
Как-то днем охранник с «Эмалии» явился в Плачув, чтобы доставить в Заблоче Штерна. Едва только тот появился у ворот, его сразу же препроводили наверх, в новые апартаменты герра директора. Здесь Шиндлер представил его двоим мужчинам в отлично сшитых костюмах. Одним из них был Седлачек, а другим – еврей, имеющий при себе швейцарский паспорт, он представился Бабаром.
– Мой дорогой друг, – сказал Оскар Штерну. – Я бы хотел, чтобы вы сделали для нас полный отчет о ситуации в Плачуве, сколько успеете написать за день.
Штерн никогда раньше не видел Седлачека и Бабара и решил, что Оскар ведет себя исключительно неосторожно. Склонившись под тяжестью руки, лежащей на плече, он пробормотал, что, прежде чем взяться за подобную задачу, он хотел бы в частном порядке переговорить с герром директором.
Оскар уже привык к тому, что Ицхак Штерн просто не в состоянии дать конкретный ответ или ответить на просьбу, пока не прибегнет к нескольким сентенциям из Талмуда, что было для него очистительным обрядом. Они удалились в соседнее помещение, где герр директор сразу же перешел к делу:
– У нас мало времени, говорите скорее.
– Скажите, пожалуйста, герр Шиндлер, вам не кажется, что это исключительно рискованно?
Оскар взорвался. Прежде чем он взял себя в руки, незнакомцам в другой комнате был слышен его громкий голос:
– Неужели вы считаете, что я стал бы просить вас, будь тут хоть какой-то риск?
Успокоившись, он продолжил:
– Риск всегда существует, и вы знаете об этом лучше меня. Но не со стороны этих двоих. На них можно положиться.
Штерн провел за отчетом весь день. Он был ученым и привык к сухой, точной прозе. Спасательная организация в Будапеште, сионисты в Стамбуле получат от Штерна отчет, на который можно всецело положиться. Если распространить данные Штерна на тысячу семьсот больших и малых лагерей по всей Польше, то предстанет картина, которая потрясет весь мир!
Но Седлачек и Шиндлер хотели от Штерна гораздо большего.
На следующее утро после кутежа Оскар, благословляя свою героическую печень, снова прибыл в Плачув, еще до того, как администрация лагеря начала работу. Он привез с собой письменное разрешение на посещение некими «братьями-промышленниками» столь образцового предприятия, каковым является Плачув. Этим же утром Оскар пригласил гостей в серое мрачное административное здание и потребовал, чтоб в экскурсии по лагерю их сопровождал Haftling (заключенный) Ицхак Штерн. У «промышленника» Седлачека имелось нечто вроде миниатюрной камеры, он носил ее открыто, держа в руках: если его остановит какой-нибудь эсэсовец, Седлачек будет только рад поболтать с ним, похвастаться игрушкой, которую приобрел во время недавней деловой поездки в Брюссель или в Стокгольм.
Когда Шиндлер и венгерские гости вышли из административного корпуса, Оскар тронул за плечо худого, сдержанного Штерна. Его друзья будут рады ознакомиться с цехами и жилым сектором, сказал Шиндлер. И если Штерн решит, что они обязаны на что-то обратить особое внимание, он должен просто остановиться и, нагнувшись, завязать шнурки на ботинках.
По «главной дороге Гета», вымощенной раздробленными надгробьями, они двинулись мимо казармы СС. Почти сразу у заключенного Штерна развязались шнурки. Спутник Седлачека щелкнул камерой, засняв группы заключенных, которые волочили нагруженные вагонетки из каменоломни, пока Штерн бормотал: «Прошу прощения, господа». Он так старательно приводил обувь в порядок, что приезжие смогли, опустив глаза, прочесть отрывки надгробных надписей. Они стояли на надгробиях Блюмы Гемейнеровой (1859–1927), Матильды Либескинд, умершей в 1912 году в возрасте девяноста лет, Хелены Вашберг, которая скончалась при рождении ребенка в 1911 году, Рози Гродер, тринадцати лет, которая ушла в мир иной в 1931-м, Софи Рознер и Адольфа Готлиба, скончавшихся в правление Франца-Иосифа… Двинувшись дальше, они прошли мимо Puffhaus’a — борделя для СС и украинцев, обслуживаемого польскими девушками, а затем вышли к каменоломне, где дробили известняковые глыбы. Шнурки на ботинках Штерна окончательно запутались, и ему потребовалось много времени, чтобы развязать узел. Люди уничтожали скальное вкрапление, работая клиньями и молотами. Никто из утомленных каменщиков не обратил внимания на двоих утренних посетителей. Охранял заключенных Иван, украинский шофер Амона Гета, а надсмотрщиком был длинноголовый Эрик, немец-уголовник. Эрик продемонстрировал свою способность убивать семьи, отправив на тот свет свою мать, отца и сестер. Его ждала петля или пожизненное заключение в одиночке, если бы СС не осознало, что есть худшие преступления, чем отцеубийство, – принадлежность к еврейской нации, и Эрику стоит дать в руки хлыст, чтобы избивать таких «преступников». Как упомянул Штерн в своем отчете, в Плачув был отправлен и краковский врач Эдвард Гольдблатт – стараниями врача-эсэсовца Бланке и его еврейского подопечного доктора Леона Гросса. Эрику нравилось встречать у входа в каменоломню людей культурных и интеллектуальных профессий, которые брались за работу неуклюже. Гольдблатта он стал избивать сразу, как только стало ясно, что тот не умеет управляться с кувалдой и клиньями. Каждый день Эрик, команда эсэсовцев и украинцев избивали Гольдблатта. Врачу приходилось работать с распухшим лицом, с заплывшим глазом. Никто не знал, какая именно ошибка доктора Гольдблатта позволит Эрику прикончить его. Однажды Гольдблатт после истязаний долго валялся без сознания, и Эрик позволил отнести его в Krankenstube (санчасть), но врач Леон Гросс отказался принять этого заключенного. Эрик и дежурные эсэсовцы продолжили избивать умирающего Гольдблатта на пороге больницы, в которой ему было отказано в приеме…
Нагнувшись, Штерн долго завязывал шнурки у каменоломни, ибо он, как и Оскар, и многие другие, верил в будущего судью, который может спросить: «Где еще – на свете – могло – случиться – такое?!»
Оскар также предоставил своим «коллегам» возможность бросить взгляд на лагерь с Чуйовой Гурки и от австрийского форта, откуда на окровавленных тачках по продавленной колее отвозили трупы – уже тысячи мертвецов были захоронены в братских могилах на опушке соснового леса. И когда с востока явились русские, им пришлось пройти через этот лес, полный жертв, прежде чем перед ними предстал полуживой умирающий Плачув.
Будь Плачув в самом деле индустриальным районом, он бы серьезно разочаровал любого серьезного наблюдателя. Амон, Бош, Лео, Йон, Иозеф Нейшел и другие – все считали его образцовым на том основании, что он обогащал их. Они испытали бы потрясение, доведись им узнать, что одна из причин, по которой их лавочка продолжала существовать, было нежелание инспекции по делам армии разрушать экономическое чудо, которое они создали.
На деле – единственным экономическим чудом, связанным с Плачувом, было личное благосостояние Амона и его клики. Любой непредвзятый человек искренне удивился бы: почему в мастерские Плачува поступали военные контракты, если в них стояло убогое, старое оборудование? Но один из заключенных, умный сионист из Плачува, убеждал таких людей со стороны, как Оскар и Мадритч, в финансовой выгоде таких контрактов, а те, в свою очередь, оказывали давление на Инспекторат. Оскар был готов убивать время с офицерами по закупкам из Инспекции по делам вооруженных сил генерала Шиндлера, потому что был уверен: голод и показательные казни в Плачуве все же лучше, чем гарантированное поголовное уничтожение в Аушвице и Бельзеце. В военном министерстве корчили гримасы и говорили: «Да бросьте, Оскар! Неужели вы серьезно? Что они там могут производить?!» Но все же находили какие-то контракты для лагеря Амона Гета: заказывали то лопаты, которые производились из металлолома, собранного на заводском дворе фабрики Шиндлера на Липовой, то дымовые трубы, гнутые из обрезков жести. Однако предполагать, что вермахт постоянно будет заказывать лопаты и черенки к ним, было бы глупо. Многие друзья Оскара Шиндлера из состава Инспекториата вполне осознавали смысл своих действий – продление существования лагеря рабского труда в Плачуве равнялось продлению жизни населявших его рабов. Кое-кто из них был возмущен тем, каким жуликом является Гет, им претило сибаритское существование Амона на лоне природы и на фоне умирающих.
