Правила проведения казней в Плачуве предписывали полное молчание во время экзекуции. Заключенные стояли плотными колоннами под присмотром охраны, которая отлично осознавала, какой властью обладает: Хайара и Йона, Шейдта и Грюна, эсэсовцев Лансдорфера, Амтора, Гримма и Шрейбера, а также эсэсовок-надзирательниц, недавно появившихся в Плачуве, Алисы Орловски и Луизы Данц. Под их надзором приговор осужденным был зачитан в абсолютной тишине.
Инженер Краутвирт был настолько ошеломлен, что не смог выдавить из себя ни слова, но мальчишка заговорил – и никак не мог остановиться. Срывающимся голосом он обратился к гауптштурмфюреру Гету, который стоял рядом с виселицей: «Я не коммунист, герр комендант! Я ненавижу коммунизм. Это были всего лишь песни! Обыкновенные песни».
Палач – еврей-мясник из Кракова, помилованный за совершенное ранее преступление на условии, что он возьмет на себя обязанности палача, заставил Хаубенштока подняться на табуретку и накинул ему петлю на шею. Амон велел, чтобы мальчишку повесили первым – «пусть наконец заткнется!». Когда мясник вышиб подпорку из-под его ног, веревка порвалась, и мальчишка, багровый от прилива крови, кашляя и задыхаясь, с обрывком петли на шее, пополз на четвереньках к Гету, продолжая умолять о пощаде; он приник головой к лодыжкам коменданта, обнимая его за ноги. Он был воплощением рабской покорности, и Гету предоставлялась возможность явить свою «королевскую милость», которую он порой позволял себе в течение этих сумасшедших месяцев. Из толпы людей, стоявших на аппельплаце, не раздалось ни слова, только свистящий шепот – шорох, производимый ветром, пролетающим над песчаными дюнами.
Амон, выхватив из кобуры пистолет, отшвырнул мальчишку и прострелил ему голову.
Увидев это, инженер Краутвирт вытащил бритвенное лезвие, спрятанное в кармане, и перерезал себе вены на обеих руках. Но Амон приказал палачу продолжить казнь – и залитые кровью, хлеставшей из зияющих ран на руках Краутвирта, двое украинцев подняли его на табуретку под виселицей. Истекая кровью, хлеставшей из обеих рук, он, дергаясь, повис перед толпой евреев из Южной Польши…
Кажется, после всего того, невыносимо страшного, что пережили эти люди, – и заключенные, стоявшие на аппельплаце, и охранники, и участники казни, и даже сам Амон Гет должны были непременно прийти к мысли, что эта сцена должна стать последней, кульминацией зла!
И не только они, но и те высокие чины, восседающие в кабинетах с навощенными полами и широкими окнами, из которых открывается вид на уютную мирную площадь, где гуляют дети и торгуют цветами старушки.
Все, все должны понять и прочувствовать хоть половину из того, что происходит в Плачуве, – и положить этому конец!
Но ничего подобного не случилось.
Во время второго визита доктора Седлачека из Будапешта в Краков Шиндлер и дантист разработали схему, которая могла бы показаться наивной кому-нибудь более прагматичному. Оскар высказал предположение, что, возможно, одной из причин, по которой Амон Гет ведет себя как дикарь, являются плохие напитки, которые он поглощает галлонами, – местный так называемый коньяк затуманивает и без того смутное представление Амона о грядущих последствиях его действий. Из той суммы рейхсмарок, которые доктор Седлачек доставил на «Эмалию» и вручил Шиндлеру, часть была потрачена на первосортный коньяк – что было далеко не просто и не дешево в Польше после Сталинграда. Оскар презентует его Амону и в ходе разговора даст понять, что так или иначе, рано или поздно война закончится, а после нее будет расследование действий отдельных лиц… И, может быть, даже друзья Амона станут свидетелями его прегрешений.
Натуре Оскара была свойственна глубокая убежденность, что стоит выпить с дьяволом и после очередной рюмки коньяка удастся уговорить его не злобствовать.
Вахтмейстер Боско, когда-то охранявший вход в гетто, ушел из полицейского участка в Подгоже и исчез в партизанских лесах в Неполомице. Для него стало невыносимым работать по приказам СС, рассовывать туда-сюда взятки и поддельные документы, прикрывать авторитетом своего звания дюжину-другую ребят, когда сотни других проходят через ворота гетто по дороге к смерти. В Армии Людовой он пытался искупить тот энтузиазм, с которым, будучи неопытным глупцом, служил нацизму с лета 1938 года. Но однажды его, переодетого польским крестьянином, опознали в деревушке к западу от Кракова. Он был расстрелян за государственную измену. Так Боско стал мучеником.
Боско ушел в лес, а Шиндлер разлагал нацистскую систему изнутри – взятками и подарками. Оба они делали, что могли: один с оружием в руках, другой – пуская в ход наличность и товары. Кто-то сказал, что, если даже Оскара и внесут в сонм мучеников, это произойдет по чистому недоразумению. Но существуют люди, которые до сих пор могут дышать и жить: Вольфейлеры, братья Данцигеры, Ламус и другие – они живы, потому что Шиндлер не боялся действовать.
И лишь его усилиями на «Эмалии» продолжал существовать лагерь, в котором тысяча людей день за днем находила спасение. Здесь никто не подвергался избиениям, а суп был достаточно сытным, чтобы можно было работать и жить.
Боско и Шиндлер были равны в одном: оба испытывали отвращение к нацистам, хотя, когда Боско, оставив форму на вешалке в Подгоже, уходил в лес к партизанам, Оскар, нацепив броский партийный значок, ехал с грузом отличного коньяка в гости к сумасшедшему Амону Гету в Плачув.
День близился к вечеру, когда Оскар и Гет расположились в гостиной белой виллы Гета. Здесь же присутствовала и подружка Гета Майола – хрупкая женщина, работавшая секретаршей на предприятии Вагнера в городе. Ей не нравилось постоянно пребывать среди эсэсовцев в Плачуве. У нее были изящные манеры и ангельская внешность, из-за чего пошел слух, что Майола угрожала отлучить Амона от постели, если он будет продолжать свою охоту на людей. Но никто не знал, было ли это правдой или одной из тех успокаивающих выдумок, что рождаются в умах заключенных, хватающихся за любую соломинку надежды.
Майола пробыла с Амоном и Оскаром совсем недолго. Она сказала, что здесь, кажется, намечается простая пьянка и ей лучше уехать. Хелен Хирш, бледная девушка в черном, служанка Амона, принесла им еду: пирожные, бутерброды, сосиски. Ее качало от изнеможения. Прошлым вечером Амон избил ее за то, что она приготовила еду для Майолы, не спросив у него разрешения. А утром заставил ее бегом подниматься и спускаться по трем лестничным маршам виллы не меньше пятидесяти раз за то, что заметил отложенное мухой пятнышко на одной из картин в коридоре.
До Хелен доходили кое-какие слухи о герре Шиндлере. Но когда она увидела их рядом – Шиндлера и Гета, – двоих крупных мужчин, в полном согласии рассевшихся в дружеской беседе вокруг низкого столика, – это не принесло ей успокоения. Она была убеждена, что ее смерть не заставит себя долго ждать. Она думала только о том, как бы помочь выжить младшей сестре, работавшей на главной кухне лагеря, и припрятала некоторую сумму денег в надежде, что это поможет. Но никакая сумма, была уверена Хелен, никакая сделка не спасет ее саму.
Они пили, пока на лагерь не спустились сумерки, а затем наступила темнота.
И еще долго после того, как «Колыбельная» Брамса, наигранная заключенной Тосей Либерман, принесла умиротворение в женский лагерь, а потом затихла, затерялась между деревянных строений мужского, Гет и Шиндлер все еще сидели друг против друга. Выбрав соответствующую минуту, Оскар облокотился на стол, подавив приступ мгновенного отвращения, который, как он надеялся, не отразился на его лице. Он наклонился к Амону и, подобно змию, принялся искушать его…
Наконец Амон, как показалось Шиндлеру, поддался. Ему понравилась мысль, что он может позволить себе проявить милосердие – таковая слабость позволена лишь императору! Амон живо представил себе рабов, тянущих вагонетки; заключенных, возвращающихся с кабельной фабрики, еле передвигающих ноги, волочащих вязанки дров, которые у них все равно отберут у тюремных ворот. Фантастическая мысль, что он может позволить себе помиловать всех этих ничтожных людишек, теплом разлилась в животе Амона. Может быть, и Калигула порой испытывал искушение предстать перед своими поддаными Калигулой Милостивым?
Образ Амона Милостивого на какое-то время овладел воображением коменданта. Ведь, в сущности, у него всегда была такая слабость. Сейчас, когда в жилах у него вместо крови тек золотой ручей коньяка и весь лагерь спал у его ног, Амон был куда более склонен поддаться самолюбованию, чем страху перед будущим наказанием…
Но утром он припомнил беседу с Оскаром и связал ее с ежедневной сводкой новостей: русские пытаются прорвать фронт под Киевом. Сталинград был невообразимо далеко от Плачува, но до Киева отсюда – рукой подать.
Через несколько дней после этого до «Эмалии» дошли слухи, что уговоры и намеки Шиндлера оказали на коменданта воздействие.
