Да знаю я, знаю, что женщины просто устроены. Они легче и проще нашего ввязываются в приключения, и им, по-видимому, вовсе незнакомы болезненные уколы упущенных случаев; по крайней мере уколы эти («то, чего пошлее нет на свете») не ранят их, как нас. Мы из себя выходим, пытаясь доискаться, почему они, подарив недвусмысленную надежду, равнодушно затем отворачиваются, или отдаются внезапно, когда уже ни на что не надеешься, – мы выходим из себя, даже мысли не допуская о самом простом объяснении; мы часто и не подозреваем об оскорбительной простоте мотивов. Самые красивые, томительно недоступные, – и именно они-то в первую очередь…
Да, но Юла!.. Этого быть не может.
Нет, милая моя не может лицемерить…
Пушкин
Тут, скорее, другое. Мне сейчас вспомнились слова, сказанные ею четыре года назад, когда я впервые пригласил ее к Американцу. Я был поражен тогда ее отказом – неожиданным и, главное, необъяснимым, – а она ответила безмятежно:
– Давай просто погуляем.
– Да мы и так все время гуляем! – взмолился я. – Давай хоть раз посидим. Познакомлю тебя с друзьями, нас ждут, я же договорился!..
Она заговорила о другом. А я не мог успокоиться и все приставал к ней: почему? Ну почему? Наконец у нее вырвалось:
– Ну боже мой, неужели непонятно! Ведь хочется девчонке хоть что-нибудь сделать по-своему…
Вот и вся разгадка!
…Женщинам не надо никаких оснований на том основании, что они ни о каких основаниях не знают и действуют без всяких оснований, просто как им хочется, а с этим ни один человек ничего поделать не может, поэтому только дурак станет вмешиваться в их дела; женщина не станет, а мужчина всерьез принимает именно то, чего ему не понять, он и боится чего-нибудь по той простой причине, что ему это непонятно.
Фолкнер. Особняк. 6.
Разгадка как раз в том и состоит, что впереди была полная определенность, слишком четкая перспектива, а от нее требовалось только согласие; да и согласия уже не требовалось… И тут появился я – с моим туманом, с расплывчатыми намерениями, с зыбким порывом без надежды, – вдруг возник перед готовым опуститься, уже почти опустившимся занавесом.
Как разрумяненный трагический актер,Махающий мечом картонным…
ЛермонтовВот она и рванулась – в последний раз.
Да нет, видно, не в последний…
…И как раз в ту минуту, когда мы меньше всего ожидаем этого, когда это кажется нам невозможным, тогда именно это и совершается.
Выготский, Психология искусства.
– Ну и правильно, – сказал я довольно-таки вяло. – Правильно, что раздумала.
Потом, спохватившись, стал упрашивать ее поехать ко мне, со мной провести последний вечер. Не то чтобы я на что-то еще надеялся – просто это была последняя возможность, я должен был ее использовать.
Я обязан был, во всяком случае, приложить к тому все старания и впоследствии не упрекать себя в том, что своей нерадивостью способствовал собственным страданиям.
Прево. История кавалера де Грие.
Я говорил монотонно, от голода и усталости у меня не хватало сил набрать воздуха в легкие; слова бесцветно, неубедительно шелестели в полутьме коридора. Она лишь улыбалась в ответ, отрицательно покачивая головой.
– Ты не был на выставке в Пушкинском? – спросила она. – Давай сходим завтра? Утро у меня свободное…
Но полночи я не спал, опять ожидая ее звонка.
Утром зашел ко мне Зубарев. Пришлось выставить коньяк (вчера, на обратном пути, пробежался по магазинам), мы выпили по две рюмки. Потом я увидел, что опаздываю, выпроводил Витьку и, взяв такси, поехал на Волхонку.
Несмотря на ранний час, очередь уже стояла. Я прошел вдоль очереди – она огибала здание музея и по переулку далеко тянулась, – Юлы не было. Уныло я занял место в хвосте, уже жалея о том, что впутался в эту историю. Пусть, думал я, улетает, куда хочет, пусть замуж выходит, мне-то что… При чем тут я? Только на то и понадобился, чтобы скоротать со мной время до отлета… Да пропади она пропадом!
Нет, я мог только оставить ее в покое, хотя спокойствия от этого «покоя» мне никакие прибавлялось.
Фолкнер. Город. 15.
И тут я увидел ее. Неторопливо, невозмутимо, не обращая внимания на очередь, она шла издали прямо ко мне, безошибочно угадав меня в роящейся толпе, – так, словно я один стоял в переулке.
– Слушай, – сказал я, – ну ее к черту, выставку! Ты смотри, что делается: это же часа четыре потеряем, пока внутрь попадем. Поехали лучше ко мне, – добавил я, как заведенный.
– Да, – согласилась она, оглянувшись, – это надолго. Я своим к часу обещала вернуться. Ну, пойдем, – сказала она, – на бульваре посидим, и я домой поеду, вещи собирать.
Мы вышли на Гоголевский бульвар и против Сивцева Вражка, в тени, опустились на скамью. И вот сидим, о чем-то постороннем нехотя переговариваемся, и время уходит впустую; а потом вдруг она говорит:
– Ладно. Поедем к тебе.
Я украдкой глянул на часы: было ровно двенадцать.
* * *
22.09.1975. Дальше плохо помню. И также как, сон вспоминая, пересказываешь обычно лишь тонкую, прерывистую цепочку приснившихся событий, лишь фабулу сна, а главное-то – его упоительная, ни с чем не сравнимая атмосфера – никак не дается в руки, ускользает от пересказа, – так и я, воспроизводя сохранившиеся в памяти обрывки этих дней и ночей, не сумею передать то, что было на самом деле.
…Сон любви, лихорадочный и тревожный, в котором, как в капле воды, отразилась вся моя жизнь.
Валье Инклан. Летняя соната.
Должно быть, мое поведение сбивало ее с толку (не меньше, чем ее поведение сбивало меня). Для чего же она поехала со мной, как не затем, чтобы мне отдаться? А вместо этого, включив Сашкин магнитофон, мы чистили и жарили на кухне картошку. Потом завтракали под музыку, допивая початую с Зубаревым бутылку коньяка. Тут что-то важное говорилось, я не помню, но все вдруг сдвинулось со своих мест и побежало. Счастье от ее присутствия и горе от наступающей разлуки, быстро сменяя друг друга, мучительно смешались… (И ни малейшей попытки использовать предоставленную возможность! Да что же это делалось со мной!)
Сам не свой только был я, без памяти,И ходила кругом голова…
БлокПоявился Дементий с бутылкой водки и подсел к нам. А когда и водку выпили, я пошарил по Сашкиным тайникам и нашел две бутылки «Муската». Я не пьянел, но все вокруг мелькало с нарастающей скоростью, от которой захватывало дух, а потом отодвинулось; и, удаляясь, уменьшаясь, предстало с некоей высоты. (А музыка продолжалась: то ли Моцарт, то ли «Спейс», – не помню; впрочем, все равно.) Земля ушла из-под ног и не мешала. Наступило освобождение.
…И весь мир провалился в чудесность, где море по колено, где мир по колено, и в этих высотах, где мир по колено, есть только она, ее слова, долетавшие из безмерных пространств…
Пильняк. Верность.
Нет, это другой был сон – из тех, что и фабулы не имеют. Проснувшись наутро, не помнишь ничего, но тем острее ощущаешь обретенную легкость. Торопишься еще и еще глотнуть – и, не удержавшись, соскальзываешь в липкую явь. И слов нет, нечем закрепить небывалое впечатление; а оно, как пролитый спирт, стремительно испаряется…
…И в высшей точке освобождения я кинулся на стоянку такси. Юла послушно шла за мной (а Дементий, выходит, исчез раньше?); я грудью раздвигал перед нею помрачившееся пространство и, оборачиваясь, бодро заверял, что времени у нас – навалом. (До самолета оставалось часа полтора.) В эту минуту – над отчаянием и надеждой, почти не чувствуя боли, с непривычных высот отваги, щедрости, понимания – бесшабашно, как Стенька, я отказывался от нее: прощай! С богом!.. Помни Рогожина).
Эта энергичная ходьба проваливается в неизвестность – словно кинолента оборвалась, – и затем, все так же бодро, я показываю шоферу, где сворачивать на Госпитальную. Перед общежитием мы выскакиваем из машины, бежим наверх. Комната пуста – уехали! До самолета остается меньше часа. Мы спускаемся, и я говорю шоферу:
– Во Внуково, быстрее!
Но по тому, что Юла не захватила с собой ничего, я начинаю догадываться, куда все идет…
О, он многое предчувствовал; ничего еще она ему не сказала такого и даже, видимо, нарочно задерживала сказать…
Достоевский, Братья Карамазовы. III. 8. 8.
Тут – опять обрыв ленты. Я прихожу в себя уже на Ленинском проспекте и первое, что с тупым изумлением вижу, – Сашкин дом, из которого мы только что выбежали в поисках такси; машина стоит перед светофором, день меркнет под набежавшими облаками, часы над перекрестком показывают, что до отлета осталось двадцать минут…
– Быстрее, пожалуйста!
