Я понимаю: ты привыкла к тому, что все попавшиеся тебе навстречу останавливаются и замирают, пораженные, а потом бегут за тобой, постепенно отставая. Все словно ждут от тебя чего-то (известно – чего). Ты привыкла к этим устремленным на тебя помутившимся взглядам, к вожделению в оболочке любезностей; ты и сама уже не можешь без них обойтись: они нужны тебе как ежедневное подтверждение твоей легкой расточительной власти. И верно, каждый надеется: вот оно, счастье. И чем выше его понятие о счастье, тем щедрее и благороднее жертвы, которые он способен принести, тем глубже, безнадежнее его отчаяние, когда ты проходишь мимо. Скользягцей поступью скользя… Но ведь есть же предел, за которым возрастающее ожидание счастья уже ничего не требует для себя – оно само себя вознаграждает. Сам факт обладания начинает казаться чем-то бедным, ненужным, кощунственным в сравнении с твоей неисчерпаемой яркой прелестью. Он настолько несоизмерим с нею, что даже мысль о нем отметается с той же легкостью, с какой ты одаряешь всех встречных-поперечных (тогда как они полагают, что остались ни с чем, – и отчаиваются).
Ты же видела: я и не пытался тебя обольщать. И с браком твоим династическим примирился, и совсем не жалею, что вел себя таким дураком. Кто любит вас, тот очень глуп, конечно… Я думаю даже, что, когда мы становимся наконец из умников дураками, это и есть вершина существования, тут мы к бессмертию приобщаемся, с богами, так сказать, за один стол садимся; да только не всякого приглашают. Мне повезло: я попал в число избранных. Этим я тебе обязан и за это вот, чтоб ты знала, я тебя и люблю. Мне грустно оттого только, что красота мимолетна; я знаю лишь один способ воспользоваться ею – это успеть заметить ее.
Так вот, я свое уже получил. Твое замужество тут ничего не меняет. Да будь у тебя десяток мужей и тыща мужиков в придачу – разве отнимут они у меня то, что я уже имею. Любить, мечтая, оказывается, совсем не хуже, чем любить, лаская. Я могу быть кем угодно: мужем твоим, пажом, любовником, гладиатором, – кем захочешь; но также и никем. Я даже к этому готов, хоть это было бы нерасчетливо: много, хоть я и не викинг, пропадает во мне такого, что могло бы тебе пригодиться. Впрочем, все это вздор, не слушай. Мне одно обидно – что такая любовь понапрасну пропадает…»
Так он писал темно и вяло…
Пушкин. Евгений Онегин. VI. 23.
В этом письме пустяка не хватает: подлинной страсти. Тут и проницательности особой не требуется, чтобы разгадать эту уклончивую, пересыпанную цитатами риторику. Человек, мало-мальски искушенный, сразу услышал бы, как под притворным, оправдывающимся смирением шуршит уязвленное самолюбие, а под ним – подавленный облегченный вздох: минула чаша сия! И при этом трогательное, продуманное бескорыстие; и при этом осторожная преданность, сдобренная лестью, скребется в запертую дверь с затаенной опасливой надеждой: а вдруг откроется? И при этом: не дай бог попасться на слове, не дай бог и впрямь что-нибудь выйдет!
Она-то, с ее женской интуицией, по одному этому письму могла бы меня раскусить. Неужто я сам, когда писал, принимал все это за чистую монету? И еще ждал ответа, надеялся на ответ! Вот что значит – посмотреть со стороны. Теперь-то все мне стало ясно. Эту повесть, которую я почти закончил, следовало бы назвать так: «История мыльного пузыря».
В этой комедии есть все: и вздохи, и слезы, и мечты, и прогулки при луне, и отчаяние, и ревность, и блаженство, и объяснение, – все, кроме истины чувства… Удивительно ли, что последний акт этой шутовской комедии всегда оканчивается разочарованием, и в чем же? – в собственном своем чувстве, в своей способности любить?..
Белинский, Статьи о Пушкине.* * *
16.09.1975. А почему бы и нет? Вот вырвалось вчера словечко: «повесть». А почему бы и нет?
Правда, ни о какой повести я не помышлял, когда в прошлую среду опять вернулся к этой тетради, с тем чтобы, наверстывая упущенное, отделаться от нестерпимых воспоминаний. Да и вообще никогда не помышлял. У меня просто привычка такая: по вечерам, когда все улягутся, записывать все, что произошло за день. Мне нравится, осмыслив в тишине прожитый день, поставить ему маленький памятник в виде исписанной страницы; сделав это, я уже твердо знаю, что день – каков бы он ни был – прошел не впустую.
Мне нравится также пускаться время от времени в путешествие по этим страницам и, убеждаясь, что прошлое мне подвластно, придавать ему известную завершенность: там вычеркнуть лишнее, тут вставить ускользнувшую подробность, а иногда вклеить подходящую выписку из только что прочитанной книги.
(Правда, я давно уже не совершал подобных экскурсий: с некоторых пор они мне опротивели; но я все еще не могу удержаться от выписок, когда встречаю у любимого автора отзвуки и продолжение собственных представлений.
…Когда я натыкался в какой-нибудь… книге на представление, которое у меня сложилось самостоятельно, сердце у меня готово было выпрыгнуть из груди, как если бы это представление мне вернуло по своей благости некое божество, найдя, что оно верно и что оно прекрасно.
Пруст. По направлению к Свану.
Как часто эти маргиналии наизнанку отбрасывают неожиданный свет на мое прошлое, возвращают мне его – а с ним вместе и всю мою жизнь – преображенным, осмысленным.)
Но теперь дело другое: я пишу не о сегодняшнем дне, а о пятимесячной давности, вернее, о событиях, заполнивших эти пять месяцев, в течение которых ни один день не поддавался своевременному осмыслению; я был захвачен, я был вырван из них, словно каким-то ураганом или наводнением, и теперь, оглядываясь назад, не имею возможности, как прежде, поставить каждому дню отдельный памятник. Кое-что я помню отчетливо, а многое начисто забыл; события предстают скопом, приходится восстанавливать последовательность; я пишу начало, а уже знаю развязку. Короче: я вдруг обнаружил, что моя вечерняя писанина уже не укладывается в рамки обычного дневника.
…Вместо того, чтобы думать непосредственно о своем несчастье, как за несколько месяцев перед тем, я думал только о воспоминании о том несчастном состоянии, в которое был погружен…
Стендаль. Анри Брюлар.
Выходит, словечко вырвалось не совсем случайно. Удивленный своим открытием, я перечитал написанное. И вот вижу, что и на повесть это мало похоже.
Во-первых, отсутствует необходимое «остранение». Рассказ ведется от первого лица, но это «я» не вымышленное и не чужое, это даже не так называемый «лирический герой» – это действительно я, я сам. Как и прежде, я пишу о себе, о том, что со мной действительно было42.
Правда, можно было бы писать в третьем лице: «он» сделал, «он» сказал; но как показать внутренние движения души?
Стендаль. Анри Брюлар.
Я ничего не придумываю, стараюсь ничего не упустить; у меня одна забота – вспомнить все как можно точнее.
Я глубоко убежден, что единственное противоядие, способное заставить читателя позабыть вечные «я» автора – это полнейшая искренность последнего.
Стендаль. Воспоминания эготиста.
Точнее-то точнее, но тут опять загвоздка. Поскольку я, как и прежде, пишу для себя (а иначе какая же искренность?), то и пропускаю все обычное, само собой разумеющееся. Для меня разумеющееся, а не для того, кому пришлось бы читать эту писанину. Я имею в виду различные сопутствующие обстоятельства, без которых картина остается неполной. Но не станешь же, в самом деле, описывать собственную комнату или объяснять самому себе, кто таков Дементий; я сейчас вообще ни о чем думать не могу, кроме как о Юле и о том, что непосредственно с нею связано; а посторонний читатель просто ничего не поймет. Но даже не это самое главное.
Каждый вечер я сажусь к столу. События, ставшие моим прошлым, развиваются повторно, в теперешнем времени. Но по мере того как они развиваются, вернее, по мере того как я воспроизвожу их развитие, удваивая себя, по гегелевскому выражению, меняется и мое отношение к ним. Сегодня одно, завтра другое (а ведь именно отчаянная необходимость понять, осмыслить то, что произошло, заставила меня вернуться к этой тетради); каждый день мне приходится начинать все сначала.
Нужно повествовать, а я пишу рассуждения о событиях; правда, они очень мелки, но именно вследствие их микроскопических размеров они должны быть рассказаны с большой отчетливостью.
Стендаль. Анри Брюлар.
И вот, перебирая с пером в руке событие за событием, новые и новые подробности припоминая, в тогдашние впечатления с головой погружаясь, – я ищу и все никак не могу обрести неподвижную, окончательную точку зрения – ту точку, с которой только и пишутся повести. Более того: я чувствую, как она все дальше от меня ускользает.
