Потом снова обратилась к Леське:
— У вас что, денег нет на гостиницу?
— В том-то и дело.
— А зачем тогда приехал? — хмуро спросил Пшенишный. — Чего тебе тут нужно, в Севастополе?
— Это вопрос особый. Об этом, если хотите, мы можем с вами поговорить. Только не сейчас: сейчас я должен идти по своим делам, а мешок оставлю здесь. Впрочем, я еще не завтракал. Хотите вместе? Мои консервы — ваш чай.
— А что у тебя там торчит из мешка? Какая бутылка?
— Ах, это? — небрежно сказал Леська. — Это библейская водка.
— Водка?
— Ну да.
— А почему библейская?
— Так называется. Шестьдесят градусов, на зеленом перце.
— Настёнка! — заорал Пшенишный. — Накрывай на стол! Живо! Неужто шестьдесят?
— А мне от нее хотя десять! — попросил мальчик.
— Умен, как поп Семен, — снова засмеялась женщина и ласково потрепала сына за вихор.
Леська очутился за хозяйским самоваром. Он поставил на стол жестяную банку овощных консервов и стеклянную с компотом ассорти, в котором среди зеленых слив, желтых груш и бледно-розовых яблок аппетитно посвечивали пунцовые вишни.
Двухлетняя Машенька соскользнула с колен матери и, приковыляв к Леське, повелительно пролепетала:
— На уюньки!
— Это значит — «на ручки», — перевела мать.
Леська взял девочку «на уюньки» и умиленно вдохнул но татарскому обычаю золотце нежных ее волосиков. Но колени у него были жестче материнских. Машенька поерзала и решительно произнесла:
— Неудоба!
Она вернулась к матери:
— На уюньки.
Старшенький, Мишка, парень лет пяти, уже уписывал за обе щеки Леськины баклажаны. Машенька тут же потянула к себе его тарелку. Мишка заорал петушиным голосом. Произошла небольшая потасовка. Мама отобрала у Мишки тарелку для Машеньки, а ему дала новую порцию. Мишка оказался в барыше, а Машенька, попробовав остроту баклажана, отодвинула тарелку как можно дальше:
— Неудоба!
Ей дали было компота, но она потребовала из него только вишен. Пришлось пойти и на это.
— Чем же вы, хозяин, занимаетесь, кроме того, что сторожите молельню от таких разбойников, как я? Ведь на эти деньги не проживешь.
— А я и не сторож. Это Настёнка — сторож, а я —лодочник.
— Я бы хотел... Не могли бы вы... Я бы, конечно, вам заплатил...
— Ага, ага...
— Не нужен ли кочегар на пароходе, который шел бы в Константинополь?
Хозяин смотрел на Леську расширенными глазами.
— Можно на турецкий транспорт, — быстро говорил Леська. — Но можно и на любой. Кочегары всегда нужны.
— Понятно, понятно...
— Значит, поговорите с кем надо?
— Мишка, спать! — приказал вдруг хозяин сыну.
— А где мои пятнадцать?
— Прошли твои пятнадцать.
— Не прошли, врешь.
— Мать! Уложи его.
— Мама, я люблю тебя, как поп Семен.
— Пойдем, Мишенька.
— Не буду я! Не хочу я!
— Спать!
— Мишенька, ну, миленький, ну, хороший, не упрямься.
— Каждый день одно и то же! — бушевал хозяин.— Спа-ать!
Мишку подхватили мамины руки. Он отчаянно брыкался и орал:
— Я за-анят! Я за-анят!
Вскоре лодочник ушел в порт, а Елисей отправился в библиотеку.
Здесь, в читальном зале, он разложил перед собой альбом с видами Константинополя. При необычайном воображении Леськи ему было нетрудно войти в эти раскрашенные фотографии и зажить там своей будничной жизнью.
Вот он идет по знаменитому мосту через пролив Золотой Рог. Перед ним мечеть Айя-София с четырьмя минаретами. Дойдя до нее, он видит новую мечеть на площади султана Ахмета — с шестью минаретами. Оттуда прошел на Университетскую площадь, на которой высится мечеть еще с двумя минаретами. А эти площади, эти мечети, минареты, как воздухом, окружены морем цвета лазури. В Евпатории море гуще, а мечеть Джума-Джами не имеет ни одного минарета. Чего смотрят наши татары?
Но вот и знаменитый отель «Диван», построенный в американском стиле. Леська подходит ближе и уже с бульвара, ведущего к нему, слышит джаз. Леська входит в кафе отеля и идет прямо к оркестру. Подходя к эстраде, он мощно запевает: «Эй, ухнем!» Эту песню по Шаляпину знает весь мир. Не успел он сделать и трех шагов, как джаз уже вторит ему всей своей посудой. Так Леська устроился на работу. Сначала он только поет. Но вскоре выяснилось, что великолепно дует в корнет-а-пистон. В кафе зазвучал Римский-Корсаков, приспособленный к ритму фокстрота.
Но почему думать о будущем обязательно в розовых тонах? Жизнь не так уж податлива. Сначала надо пострадать. Попробуем быть реалистами. Леська поет: «Эй, ухнем!», на него бросается швейцар и коленкой под зад выталкивает певца на улицу.
Ночь. В небе ущербная луна, и город кажется огромной мечетью с настоящим полумесяцем. Что дальше? А дальше Леська вспоминает, что где-то на анатолийском берегу живут потомки некрасовцев, участников бунта казака Булавина против Петра I. Он слышал, что живут они крепко, с турками не смешиваются и сохранили русский язык. Вот бы разыскать их! Раз они обитают на берегу моря, значит, рыбаки. Он вполне может у них батрачить, а там накопит денег и уедет в Италию учиться петь. Человек не пропадает!
Домой Леська вернулся в бодром настроении. Он едва дождался вечера, когда пришел с работы Пшенишный.
— Ну как? Что-нибудь наклевывается?
— Ага. Наклевывается. Водки еще осталось?
— Осталось немного.
— Ну, давай. Выпьем с горя.
— С какого горя? Вы ведь говорите, что наклевывается.
— В том-то и дело, — вздохнул Пшенишный, налил себе из штофа весь остаток и заявил: — Свет — кабак, все люди — гады.
После чего глотнул перцовки до капли и завалился спать.
А через час Леську арестовали.
По дороге в тюрьму Леська перебирал в памяти разговоры с подпольщиками и вспомнил, что он имеет право не разрешать брить голову наголо.
Когда ввели его в кордегардию и началось дело о Бредихине Елисее Александровиче, мещанине г. Евпатория, 19-ти лет, православном, под судом и следствием не состоявшем, вошел цирюльник. Леська насторожился:
— Как вы думаете меня остричь?
— Как положено.
Цирюльник заткнул ему за шею вафельное полотенце и сразу же отхватил машинкой висок.
— Э, нет! — сказал Леська, отодвигая руку цирюльника. — Стричь под нулевку не дам. Я не каторжанин.
— Ну, ты! Босявила! — зарычал фельдфебель. — Ты тут свои порядки не заводи!
— Во-первых, вы мне не тыкайте! А во-вторых, на каком основании меня арестовали?
— Не ваше дело! Кого надо, того арестовали!
— Я требую немедленного освобождения! Вы не имеете права!
— Господин, не скандальте. Я делаю свое дело, а вы подчиняйтесь. Фотографа ко мне!
Явился фотограф, повесил на стенку какие-то цифры и снял Леську со стороны остриженного виска. Потом, как бы извиняясь, сказал:
— Обычно мы снимаем заключенных анфас и в профиль, но пленки мало, а вас много.
— Где же столько народу помещается в такой маленькой тюрьме?
— А их ежедневно расходуют, — любезно осклабясь, сообщил фотограф.
Леську повели на второй этаж. Лестница до самого потолка была забрана железной сеткой. Дальше пошли по коридору. Коридор напоминал гимназию: по обе стороны — двери, двери, двери, и тоже с окошечками.
— Ваш личный номер будет двести семнадцать.
— А имя можно уже забыть?
— Дело ваше, — смущенно ответил стражник.
Камера номер девять имела двухпалубные нары. Но люди лежали не только на этих нарах, но и под ними, и на цементном полу впритык. Леська, ступая по ногам, то и дело обдаваемый матюками, искал более или менее интеллигентное лицо.
— Извините! — сказал он, увидев очки и христосистую бородку.
— Пожалуйста, — ответил тот и, пятясь на соседа справа, опростал место для Леськи.
Леська улегся на голый пол и подложил под голову бушлат.
Подъем был ровно в шесть. Арестантов погнали по коридору к ретирадам.
— Имейте в виду, молодой человек, — сказала христосистая бородка. — Имейте в виду, что во второй раз туда же поведут только в десять вечера.
— А когда у вас прогулка?
— Прогулки отменены. В Севастополе тюрьма необычная, здесь ведь долго не сидят: негде! Тут либо расстрел, либо свобода.
Из ретирады узники скопищем кинулись к умывальникам. Нужно было только ополоснуть лицо и руки. За мытье шеи, а также ушей полагалось трое суток карцера.
— Это, однако, только угроза, — улыбаясь, заметил Леськин сосед, ковыряя мокрыми пальцами в обоих ушах. — Карцер сейчас — это одиночка для особо важных преступников. О нем можно только мечтать. Там по крайней мере хоть стоять можно.
Потом арестанты вернулись в камеру, куда вскоре внесли банные шайки с борщом. Борщ был сварен из квашеных помидоров.
— Что значит Крым! Благодать! — снова сказал Леськин сосед. — Кто сидел на Севере и ел уху из тухлой трески, для того этот борщ — ресторан «Стрельна» или, на худой конец, «Яр». О, да вы, я вижу, опытный: у вас своя ложка. Кстати, за что вас взяли?
