— Мат! сказал он вскоре очень удовлетворенно, ни к кому не обращаясь. Сложив газету, он спрятал ее на дне ящика, в который смахнул фигурки, прикрыв их доской.
— Значит, вас надлежит отправить в Севастополь, молодой человек? Это вполне возможно, однако не так просто. Завтра пойду в Караджу к рыбакам. Авось кто-нибудь и собирается на выход. Только ведь в море сейчас шалят: пираты появились. На пароход они не нападают, но на баркасы...
— Пираты? Ничего об этом не слыхал...
— А как же! Самые настоящие пираты. И это естественно: поскольку в Крыму нет твердой власти...
— А французы? Англичане?
— А им начхать на пиратов. Эту публику, Антанту то есть, интересуют только коммунисты, а в остальном, господа русские, друг друга хоть режьте, хоть ешьте.
Воцарилась безрадостная пауза.
— Иодидио! — сказала вдруг старуха № 1 и встала.— Пойдемте, молодой человек, я покажу вам вашу комнату.
В угловой, куда привели Леську, уже орудовала старуха № 2. Она постлала гостю свежее белье, схватила в охапку старое и, бодро отчеканив «Ян Полуян!», пошла к выходу.
— Борейша! — ответил Леська, подразумевая: «Будьте здоровы!»
Елисавета Автономовна рассмеялась и повела на него глазами.
«Э! — подумал Леська. — Отсюда надо удирать. И как можно быстрее».
К полуночи вся семья собралась за кофе, включая и Люську, которой налили в блюдце. Чаю Люська не пила принципиально, но Автоном Иваныч, напротив, пил только чай. И тоже принципиально: чай был отечественным, М. С. Кузнецова в Буддах, а кофе ввозили из Турции. Старик звенел ложечкой в стакане с подстаканником и грустно поглядывал на Леську. А Леська только и ждал, чтобы он произнес еще какую-нибудь фамилию.
— Беневоленский! — произнес наконец старик. — Ничего, кроме баркасов, сейчас быть не может, а на баркасах плавать, как я уже сказал выше, ненадежно.
— Ничего! — ответил беспечно Леська. — Авось.
— Авось да небось.
Бабушка № 1 печально покачала головой.
— Сеид-бей Булатов, — сказала она мудро.
— Вы знаете Булатовых? — встрепенулся Леська.
— Каких Булатовых?
— Да ведь вы сейчас сказали: «Сеид-бей Булатов».
— Ничего я этого не говорила.
— Булатовых мы не знаем, а слышали о них много,— сказала старушка № 2. — Недавно, например, прошел слух, будто за их младшенькой приехал из Константинополя ее жених, какой-то турецкий принц.
— Ну? Неужели приехал? — воскликнул Леська, обмирая.
— Да, да. Правда, мама?
— Правда, правда! Приехал, а ее нет дома. Где же она? Оказывается, на балу. А у турок это не полагается.
— Прилетел он на бал, — подхватила № 2, — и что же видит? Его невеста пляшет с офицером.
— Да еще с православным!
— Он выхватил саблю, — вдохновенно, захлебываясь, продолжала № 2 уже скороговоркой, не давая матери вставить слово, — и разрубил офицера надвое.
— После чего турка вызвали на дуэль обе половины,— заключил Автоном Иваныч. — Все это вранье! Ничего не было! Ни турка, ни сабли, ни бала. Какие сейчас могут быть турки, когда они входят в Тройственное согласие, а Крым захватила Антанта? Понимать надо! — крикнул он, постучав согнутым пальцем по столу, а потом себя по лбу. — Вонлярлярский! Политику постигать надо!
Потом он повел Елисея к маяку показывать свое любимое детище. По дороге от них шарахались в сторону гуси, куры, поросята и кролики.
— Сколько у вас живности!
— Это что! Вон в том каменном гнезде у меня сирена живет. Вот это, братец, живность.
— Нет, вы серьезно?
— Маяк! — величаво сказал Автоном Иваныч, не отвечая на вопрос. — Высота — сто восемь футов до вентилятора. Осветительный аппарат типа «молния» первого разряда. Имеет у меня лампу, снабженную колпачком накаливания. Высота огня — сто семнадцать футов над уровнем моря, математический горизонт освещения — двенадцать и четыре десятых мили.
— А как же сирена? Вы не ответили. Какая она?
— Обыкновенная.
— На ярмарке я когда-то видел одну...
— И я видел. Красавица. У меня до сих пор ее изображение на шкатулке. Но эта, конечно, другая. Пневматическая. Она кричит пять секунд через каждую минуту. Рупор ее направлен на норд-вест семьдесят четыре градуса, а дальность — пять-шесть миль. А? Что? Это тебе не шведский маяк, что у евпаторийского кордона. Здесь, знаете ли, целое предприятие!
— Иодидио! — с пониманием сказал Лееька.
— А ты дурака не валяй! — рассердился Автоном Иваныч. — Ты что? За сумасшедшего меня считаешь?
— Да нет, что вы!
— А при чем же здесь «иодидио»?!
— Ни при чем. Это я от вас заразился.
— Врешь. А впрочем, ты прав. Это штука заразительная. Вот и моя старуха тоже. А тут в чем секрет? Когда я сюда приехал, здесь еще никого и ничего не было: столб да колокол. И жил я тут один. Ну, одинокие люди — странные. Некоторые сами с собой разговаривают вслух. А я другого типа: думаю про себя да вдруг выпалю что-нибудь. А чтоб как-нибудь не попасться в тайных мыслях, приучил себя выпаливать в воздух невероятные фамилии.
Этак безопасней. Между прочим, этот столб с колоколом остался. Хоть и сирена есть, а мне :жаль его ликвидировать. Есть и к вещам такое чувство, как к животным: привязываешься до слез. Так вот, когда начинается туман, а сирена еще не подготовлена, я приказываю бить в колокол. Производится двухударный звон с перерывами в три минуты. Старые капитаны хорошо знают этот голос.
За обедом на закуску дали тертую редьку с гусиным салом и крупной солью, потом шел перловый суп, на второе — гусь без шкуры: шкура пошла на шкварки, которые подали старику взамен гусятины.
— У меня такая диета, — пояснил Автоном Иваныч. — Библейская.
— Именно! — иронически сказала дочь. — Вместо жира — сало.
Старик налил себе и гостю водки.
— Еврейская пейсаховка. Сможешь выдержать?
— Не знаю. Я ведь непьющий.
— Эту пей. Такой ты у самих иудеев на найдешь: шестьдесят градусов на соленом перце.
— Папа! Тебе же нельзя! Сколько можно говорить?
Старик философически покачал головой, чокнулся с графином, опрокинул в себя рюмку и со слезами на глазах уставился на дочь.
— Вода не утоляет жажды: я как-то пил ее однажды.
— Тебе пить нель-зя! — поучительно сказала дочь.— От одной рюмки заплакал.
— Это я не от рюмки, а от редьки.
— Ну, редьку ты ел полчаса назад.
— Иодидио! — заявил Автоном Иваныч, чтобы прекратить спор.
— Иодидио... — подтвердил Леська.
После трех рюмок его разобрало.
— Автоном Иваныч! Можно взглянуть на шкатулку с сиреной?
— Лизанька! Принеси шкатулку.
Лизанька принесла.
— Только вы осторожно: здесь папа держит запонки.
Леська увидел свою Ундину со вздернутыми уголками век и рта. К нему вернулась детская тоска по сирене и взрослая по Гульнаре. Он застонал, как никогда раньше, и вдруг тихонько запел:
Прощай, радость, жизнь моя!Знай, уеду без тебя.Вот должон с тобой расстаться,Тебя мне больше не видать.Темна но-о-оченька,Эх, да не спится.
Голос у Леськи был необычайно красив по тембру. Грудь резонировала так глубоко, что вызывала ответную дрожь в груди слушателя. Под ложечкой разливалась такая теплынь, что хотелось плакать или совершить что-нибудь очень благородное.
Эх, талан, мой талан,Участь горькая моя.Уродилось мое гореПолынь-горькою травой.Темна но-о-оченька,Эх, да не спится.
— Шаляпин, Шаляпин! — со вздохом произнесла старушка № 2.
Полынь-горя не скосить,Ни конем его травить.Знать, придется мне в неволеБуйну голову сложить.Темна но-о-очснька,Эх, да не спится.
Леська представил себе Турцию и заплакал. Елисавета Автономовна, всхлипывая, кинулась к нему, обняла его голову и поцеловала в лоб. Потом Леську общими усилиями подняли, отвели в его комнату и уложили на кушетку.
Проснулся он поздно: уже смеркалось. В столовой звенели ложечками, — пили чай. Леська вышел заспанный и сконфуженный.
— Извините. Я, кажется, за обедом хватил лишнее.
— Ничего ты не хватил. Садись чай кушать. А в Караджу мы с тобой уже не пойдем: поздновато.
Ужинали лениво. Спать разошлись молча, не то что пришибленные, но как-то все же взволнованные этим вечером, который в их убогой жизни был просто праздником. В этот вечер ни разу не появились ни «Иодидио», ни «Ян Полуян», ни «Борейша».
Леська уснул. Снилось ему то же самое, что он пережил вечером: семья Поповых за столом, восхищенное всхлипывание старушек: «Шаляпин, Шаляпин», игра старика с дочерью в шахматы. Дочь продвинула пешечку и сказала: «Грамматикопуло». Отец ответил: «Ламтатидзе» — и выдвинул свою. Это Леське было понятно: Грамматикопуло — часовой мастер на Морской улице, а Ламтатидзе...
