Она лежит на скамье. Палач поднимает руки вверх: он готов. Я киваю — ему передают, что я согласен принять казнь.
Тогда он берёт топор и начинает приноравливаться, размахивая им во все стороны. Демонстративно, искусственно: он прекрасно владеет своим орудием. Он тренируется внизу, в казематах. Публичные казни такого уровня происходят нечасто.
А потом он подходит к ней. И заносит топор.
Я на секунду прикрываю глаза, потому что боюсь, что не сдержусь. Что остановлю казнь.
Толпы взвывает. Всё, теперь ничего вернуть нельзя.
Карл, я ненавижу тебя. Я понимаю, что ты действуешь мне во благо, но это не освобождает тебя от моей ненависти.
Я разворачиваюсь и ухожу с балкона. Каждый мой шаг отдаётся в ушах колокольным звоном. Я иду к Карлу.
* * *
Его нет нигде. Нет в кабинете, нет в приёмной, нет ни в одной из комнат, где он обычно ждёт меня.
— Где Карл? — кричу я стражнику у моих дверей.
Он не знает, что ответить. Карла нет. Стражник молчит.
Я бегу вниз, на второй этаж, в апартаменты Карла, я врываюсь в них, но там его тоже нет.
В комнате — пыльно. Пыль покрывает столики, диваны, даже окна — мутные и грязные. Я бегу в его спальню. Здесь никто не убирался много лет. И много лет здесь никто не спал. Пустая пыльная кровать.
Я открываю дверь ванной и вижу Карла.
— Мой император, — начинает он свою извечную словесную тягомотину, своё пустое «вокруг да около», — я рад видеть вас в добром здравии, ибо после того прискорбного зрелища, свидетелем которого вы стали, что-нибудь могло пошатнуться внутри вас, и мы могли случайно потерять нашего любимого и единственного императора, наше солнце, нашу звезду и свет очей наших, не правда ли, я не слишком навязчив, говоря это сейчас, когда наша возлюбленная Анна покинула этот мир из-за своих чудовищных преступлений, подвергавших опасности как моего императора, так и всю империю в целом?…
Я смотрю на него с ненавистью. И только теперь понимаю, где я вижу его.
Карл смотрит на меня из зеркала.
Я подхожу ближе, касаюсь отражающей поверхности. Жирные пальцы Карла соприкасаются с моими.
— Ну что же вы, — говорит он, и слова растекаются по поверхности зеркала подобно каплям молока, — что же вы, мой император, так долго думаете, вероятно, вам нечего сказать мне и нечего спросить у меня, вашего верного соратника и советника, единственного…
— Хватит! — прерываю я его.
Я выбегаю из ванной. Карл смотрит на меня из зеркала в прихожей.
Покидаю пыльные апартаменты, бегу по ступенькам вверх. Карл смотрит на меня из каждого окна, из зрачков моих солдат, из золотых стен, из золотых перил, из золотых щитов. Из каждого золотого предмета в этом чёртовом дворце теперь на меня смотрит тот, кто убил Анну.
И тогда я говорю себе: успокойся.
Я говорю себе: всё позади.
Я говорю себе: всё прошло.
Я захожу в свои апартаменты. Стражник глядит на меня с удивлением. Из его кирасы мне подмигивает Карл.
Я достаю из бара бутылку рома и откупориваю её. И вливаю в себя, глоток за глотком.
* * *
Площадь сверкает. Сверкает крыша Мавзолея Будущего. Сверкают золочёные погоны и эполеты. Сверкает начищенное оружие.
Я выхожу на балкон. Позади меня семенят слуги.
Толпа молчит. Стройные ряды моей золотой армии. Чёткие квадраты и прямоугольники. Каждое движение — только по команде. Они могут даже не дышать, если им приказать. Моя слава и сила. Мои дети. Моя Империя.
Теперь я один против собственной Империи. Один против золота. Один против солнца.
Из каждой кирасы на меня смотрит Карл.
Я один. Я выдержу.
Я поднимаю руку.
— Доброе утро, Империя! — говорю я.
Эра Джефферсона
Марк сидит, прислонившись спиной к стене. Он рассеянно смотрит в пустоту, тяжёлый дробовик почти выскользнул из его рук.
— Пушку держи, а то ёкнешь кого… — тихо говорит Эльза.
Марк перехватывает оружие и направляет на неё.
— Перестань.
У неё злой голос.
Он усмехается.
— А что терять-то?
Подвал заперт снаружи. Так проще всего: не брать штурмом, не рисковать людьми, не договариваться о сдаче. Просто запереть дверь и поставить двух охранников, чтобы стреляли на убой. За пару дней все выйдут.
В одной книге человек хочет избавиться от своры псов. Он заманивает их в подвал и запирает. Сначала они лают, потом скулят, потом жрут друг друга. В конце остаётся только один. Он воет, воет много лет. А человек боится открыть дверь подвала — и живёт в страхе.
Мы — псы этого чёртового мира. Мы здесь подохнем, а Джефферсон спустится и заберёт то, ради чего мы сюда пришли.
Марк не знал, что в подвале нет выхода. Он думал, что это продолжение подземелья. Он просто бежал впереди нас, за ним — Эльза, потом — Корриган, потом — я. Странно, что меня не задело, а Корригану снесло полголовы. Я почувствовал, как что-то пролетело мимо уха, и меня забрызгало кровью из затылка Корригана.
Эльза подбрасывает в руке гранату.
— Может, сейчас взорвать? Не нам — так никому.
— Я тебя сейчас пристрелю, — огрызается Марк.
Я подаю голос.
— Даже если тут взорвётся связка гранат, источнику ничего не будет. Джефферсон просто заберёт его с трупа Марка.
Марк откидывается назад. Я вижу только силуэт, обрисованный лучом фонаря. Когда батарейки закончатся, мы будем сидеть в темноте.
— Скотт… — тянет Эльза.
— Что? — смотрю в её сторону.
— Подумай, Скотт. Ты же тут всё знаешь.
— Я никогда не бывал в этой части замка.
— Скотт… — она просто цедит моё имя по капле, по букве. Она знает, что я бессилен. У меня даже оружия нет, в отличие от них двоих. Я решил идти без лишнего груза.
Фонарь медленно тускнеет.
* * *
Я хорошо помню, как увидел источник во второй раз. Джефферсон шёл так быстро, что я едва поспевал за ним. Иногда он оглядывался и смотрел на меня сверху вниз, проверял, тут ли я, не отстал ли. Двери перед ним открывались сами собой (хотя я знал, что за ними прячутся слуги), и Джефферсон не сбавлял ход вплоть до самого главного зала.
Джефферсон не видел войны: он родился спустя полтора года после её окончания. Удивительно, но никакие мутации не испортили его внешности. Точёный профиль Джефферсона, его широкие плечи и холодные серые глаза притягивали женщин из всех сословий. Джефферсон активно пользовался этим: количество его внебрачных детей превышало все мыслимые пределы.
Источник он где-то нашёл. Джефферсон ничего об этом не рассказывал, но никто не сомневался: он не смог бы сделать копию. Значит, не он создал и оригинал.
Ключи от главного зала были только у Джефферсона. Помимо полутора десятков замков, на двери имелся сканер сетчатки, две цифровые панели и устройство для опознавательной дактилоскопии. Естественно, всё настраивалось на параметры Джефферсона.
Он возился с дверью порядка десяти минут. Охранник смотрел на меня пустым взглядом, а я наблюдал за Джефферсоном, похожим в этот момент на суетливую пчелу. Наконец, последний замок щёлкнул, и могучая дверь поползла в сторону. Меня, точно помню, потрясла её ширина — не меньше метра сплошной стали. Мы вступили в зал.
— Вот он, смотри.
Это были единственные слова Джефферсона, которые он тогда произнёс.
Надо сказать, что источник меня не потряс. Он был размером с обычную бутылку, цилиндрической формы, с серебристым выступом на верхнем торце. К выступу были подведены несколько металлических энергоснимателей. Я знал, что каждый сниматель идёт к подстанции, которая питает целый район города. Также я знал, что весь город расходует примерно одну миллионную часть энергии, которую способен вырабатывать источник. Последнее было известно всем: Джефферсон широко разрекламировал свой город, которого не коснулся кризис и нищета. Люди стекались к нему со всего мира, Джефферсон принимал всех, строил новые районы, обеспечивал их дармовой энергией.
— Он будет твоим, мальчик, — сказал Джефферсон, когда мы вышли из зала. — Позже, много позже.
Когда ты сочтёшь нужным умереть, старик.
Джефферсону тогда не было и сорока.
* * *
Марк тяжело поднимается и исчезает в тёмном углу. Судя по звуку, он расстёгивает ремень. Собирается облегчиться, значит, не смотрит на меня.
Я мигаю Эльзе своим крошечным фонариком. Раз-раз, ты слышишь меня, детка? Ты ещё помнишь азбуку Морзе?
«Надо отобрать источник», — мигаю я. И повторяю, и повторяю.
Её лицо кажется в свете фонаря бронзовым.
Она просто кивает. Значит, поняла.
Жестом она показывает: «Как?»
Марк шумно отливает в дальнем углу. Скоро запах его мочи доползёт до нас: вряд ли тут есть вентиляция.
«Оглушить», — сигналю я.
Лучше, конечно, убить. Обманывать Марка бессмысленно: он слишком туп.
