Не сказать чтобы у него в старшей школе были друзья, но он и не хотел их иметь. Он хотел иметь приятелей и компаньонов – учителей и ребят, которые не задавали лишних вопросов и позволяли делать что хочешь. Конечно, за это приходилось платить, и он платил каждый день – ехал домой навстречу полуденному ветру, который всегда дул ему в лицо и ослеплял слезами, даже если он натягивал шарф до самых глаз. Пятнадцать минут в школу превращались в тридцать минут до дома. Но он лишь стискивал зубы и сильнее крутил педали, невзирая на дождь или снег. Мама беспокоилась, а папа им восхищался; но самое главное – они оставили его в покое.
Генри казался Розанне загадочным ребенком. Однажды утром в марте, когда ему не было и полутора лет, он отказался брать грудь. У него на лице появилось выражение, которое она замечала и раньше, – скептическое. Когда ему давали игрушку, которая ему не нравилась, или показывали книгу, которая его не интересовала, он корчил такое лицо. Теперь то же самое с ее грудью. Розанна с некоторым смущением застегнула платье, как будто это она в чем-то провинилась. Внизу, усадив его на высокий стульчик и взявшись за омлет, она почувствовала, что он как будто принял решение – с него хватит, – и назад уже не повернет. Дело не в том, что ему трудно было угодить: он ел яйца и овсянку с ложечкой яблочного пюре, которое сварила осенью бабушка Элизабет; он любил Лиллиан (разве ее можно было не любить?) и охотно смеялся над играми и шалостями, – но он был разборчивым. У Розанны никогда еще не было разборчивого ребенка. Был нытик; была привереда (бабушка Мэри назвала Лиллиан привередой, когда та отказалась надевать уродливый зеленый свитер, который связала для нее Ома); был непонятный – но в манере Генри было что-то беспристрастное. Так он был устроен, ничего не попишешь. Розанну это одновременно настораживало и увлекало. Когда он оказывался вне поля ее зрения, она представляла его взрослым. А еще, несмотря на внешнее сходство с Лиллиан, она никогда не считала его таким же красивым или очаровательным, как Лиллиан, видимо, потому, что он такой сдержанный.
В тот день Розанна не спускала с него глаз, ходила за ним, подавала ему игрушки. Он тихо играл, смотрел в окно, вовремя поел, поспал, совсем не капризничал.
А потом вернулась Лиллиан. Розанна была у себя, складывала белье, и до нее донеслись шаги Джоуи и Лиллиан на крыльце. Тут же, еще до того, как Лиллиан позвала ее или открыла двери, Генри крикнул:
– Мама! Вставай!
В другое время она сначала закончила бы дела, прежде чем войти, но сейчас, желая посмотреть на все новым взглядом, она бросила носки, которые сворачивала, вышла в коридор и заглянула в комнату Генри. Он уставился на дверь, широко улыбаясь. Она вошла. Увидев Розанну, он как-то помрачнел, его лицо сразу осунулось.
– Хочешь повидать Лиллиан, Генри? – спросила Розанна. – Она пришла из школы.
Он снова просиял. Что ж, думала она, пока несла его вниз по лестнице, яснее и быть не может. Но, как ни странно, ее это не задевало – по крайней мере, она распознала расплату. Как бы сильно она ни старалась любить всех своих детей одинаково, только за то, что они есть, как любил всех малых детей Иисус, у нее всегда был любимчик, ну а теперь сама она не была любимицей. На память ей пришла фраза откуда-то из Библии: «Во всем постигшем нас Ты праведен, потому что Ты делал по правде, а мы виновны».
У подножия лестницы стояла, глядя на них, Лиллиан.
– Мама! Мама! – закричала она. – Угадай, что случилось! У Джейн новая сестричка. Ее назвали Глория.
Розанна спустилась с нижней ступеньки и поставила Генри на ноги. Он взял Лиллиан за руку.
– Как здорово, – ответила Розанна. – Глория – хорошее имя.
– А мы можем подарить ей коробку одежды и игрушек?
– Господи, детка, все, что у нас есть, для мальчиков, к тому же старое и перелатанное. Если Фрэнки не носил это первым, значит, носил Джоуи, потом ты, потом Генри.
Лиллиан поцеловала Генри и серьезно посмотрела на мать.
– Не уверена, что у них вообще что-нибудь есть, мама, – сказала она.
Джейн действительно ходила в обносках, хотя была милым и добрым ребенком. Моррисы посещали какую-то крошечную церквушку, где вряд ли раздавали старую одежду и подержанные игрушки.
– Мы могли бы попросить бабушку Мэри поискать какие-нибудь хорошие вещи в католической церкви, – предложила Розанна. – Но когда завернем их, ты не говори, откуда они, ладно?
– Это тайна?
– Да, наша с тобой тайна.
Лиллиан кивнула и сказала:
– Ох, боже мой, Генри, у меня для тебя есть новая история! На сей раз про котика по имени Пети. Он носит сапожки!
Они подошли к дивану, и Лиллиан помогла малышу забраться на подушку.
В этом году, имея трактор, Уолтер по-новому посадил кукурузу – не сеткой, а длинными рядами. И засеял всего двадцать акров, вполне хватит, чтобы в следующем году получить семена и прокормить скотину. Правительство платило ему за то, чтобы он не сажал, но, как Уолтер объяснил Розанне, этого было недостаточно, чтобы покупать кукурузу у кого-то другого. Он все же приобрел листер[41] фирмы «Гоу-Диг», который стоил десять долларов, вроде не так много, но на самом деле дороговато. Он надеялся приспособить под трактор кое-какое оборудование, которое раньше использовал с лошадьми. С сеялкой для овса получилось, может, получится и с молотилкой. Но он не смог устоять перед листером. Дело вот в чем: если дожди задержатся, потребуется более глубокая посадка кукурузы – не на два-три дюйма, а на пять-шесть, где почва была еще влажная. А еще листер убережет
