теперь почти все время грустила – видимо, так случалось, когда появлялся новый ребенок, – глядя на Генри, она всегда улыбалась и брала его на руки, как будто не могла иначе. Недостаток внимания по отношению к себе Лиллиан ощущала не как потерю, а как долю новообретенной свободы и признание того, что нет ничего важнее младенца, если это очень хороший младенец.
Она гладила Генри по голове, подсовывала ему палец, чтобы малыш мог за него ухватиться, рисовала его на картинках в школе, сидела возле его колыбельки и разговаривала с ним. Она тихо сидела на диване, прислонившись к спинке, чтобы у нее на коленях было как можно больше места, и мама давала ей подержать Генри. Она училась правильно держать и укачивать его, как это делала мама, и в награду, когда мама была занята, Лиллиан брала капризничающего Генри на руки и укачивала его, пока он не переставал плакать. По мере того как он становился старше, она корчила ему рожицы и смешила его, а когда он научился сидеть, она показала ему, как хлопать в ладоши и как смотреть вверх-вниз и вправо-влево. На самом деле играть с Генри было веселее всего. А вот с папой, Фрэнки и Джоуи было ужасно скучно, потому что они постоянно говорили о том, что делают, чего хотят и что думают, а Лиллиан до этого не было никакого дела. За Генри надо было пристально следить, чтобы угадать, о чем он думает, а потом сделать что-то, что подтвердило бы, права ты или нет. Мама утверждала, что он мог думать лишь о том, что хочет есть, или устал, или намок, но Лиллиан с этим не соглашалась. По ее мнению, он много о чем мог думать, например, о тенях на полу и каплях дождя, барабанивших по стеклу, о Лиззи, Лолли и старой лошадке-качалке, которую какие-то кузены Фогели привезли на Рождество, когда приезжали взглянуть на ребенка. Может быть, о Красной Шапочке и страшном Сером Волке. Лиллиан рассказала ему эту сказку, но не ту версию, которую рассказывала ей мама, где волк съел Красную Шапочку, а ту, что рассказывала бабушка Мэри, где волк собирался ее съесть, но поскольку он уже съел бабушку, то был не очень голоден и потому привязал веревку к ее запястью и заснул, тогда Красная Шапочка сама привязала его к кровати, убежала и привела Дровосека, и тот своим топором рассек брюхо волка от глотки до пупка и выпустил бабушку на свободу. Еще она пела ему песенки – их было много, и Лиллиан хорошо их запоминала. В школе она выучила «Америка прекрасна», в церкви – «Я улечу», от Фрэнки она узнала свою любимую – «Тяжких времен больше не будет», а от бабушки Мэри – песню о девочке по имени Лори, которая сидела на холме. «Ее золотые украшения сверкают, когда она причесывает свои золотые волосы». Бабушка Элизабет научила ее песне про селки[39] – это вроде какое-то чудовище, – которую Лиллиан не понимала, но все равно пела ее Генри. Мама научила ее самой грустной песне из всех – «Берега Огайо», – но она не пела ее Генри, только себе и тихонько.
Почти каждый день, проходя мимо нее и видя, как она играет с Генри, мама говорила: «Ты такая хорошая девочка, Лиллиан. Настоящий ангел, истинное мое спасение. Ты это знаешь?»
И Лиллиан отвечала да, потому что должна была. На самом же деле она едва слышала мамины слова, потому что не могла отвести глаз от Генри.
Большую часть времени папа и Фрэнк пропадали вне дома – так было проще. Папа то и дело говорил:
– Ну, сынок, твоей маме не угодишь, но с женщинами так иногда бывает. Просто надо вытерпеть это и заниматься своими делами.
Работа на воздухе могла быть и хуже – как случалось раньше. В этом году хотя бы шли нормальные дожди, и посадки выглядели неплохо. Когда пришли стригали, папа всю шерсть отдал Джоуи, потому что Фрэнк, как он считал, почти не занимался этими ягнятами из программы 4-Н. С ним они давно бы уже сдохли с голоду. Ну и что с того, что Джоуи выручил несколько баксов за шерсть? Фрэнк разложил шкурки подстреленных зимой кроликов на южной стороне амбара, а потом отнес их Дэну Кресту, и тот нашел человека из Де-Мойна, который за каждую заплатил по доллару – всего двадцать два доллара – и сказал, что они хорошего качества, «дамы будут от них без ума». Впрочем, на самом деле Фрэнк мечтал найти лису. Никто не мог устоять перед лисой. Поэтому у Фрэнка было еще занятие вне дома: он бродил вдоль ручья и по полям, выискивая лисьи норы и другие возможности. Папа назвал его очень «предприимчивым».
Конечно, он продолжал выполнять все возложенные на него обязанности: кормил скот и Джейка с Эльзой, работал в полях, чинил забор, сажал семена. Ему также приходилось прореживать шелковицу, и он ненавидел это до тех пор, пока новый ученик в школе, приехавший из какого-то другого штата, не сказал ему, что из веток шелковицы можно сделать хороший лук и даже стрелы, и зимой он как раз этим занялся. Папа все время жаловался на работу, особенно теперь, когда Эльзе было почти двадцать, а Джейку – немногим меньше. Его план вырастить жеребенка и приобрести еще одного так и не осуществился, а дедушка Уилмер уже перестал разводить лошадей, и что им теперь делать? Может, Эльза протянет еще годок, а может, и нет. Заводя лошадей в стойло, пока Фрэнк вешал упряжь, папа в сотый раз сказал:
– Ну, посмотрим, что будет. Может, теперь, после инаугурации, Рузвельт пришлет нам пару хороших лошадей.
Но Фрэнк предпочитал лошадям тракторы. Он все время за ними наблюдал. В округе тракторов было три: два по ту сторону Денби, в хозяйстве Маршаллов и Ларсенов, и еще один в двух милях к северу от школы. Он принадлежал, как ни странно, Даганам. Это был трактор фирмы «Джон Дир», зеленый, будто кукурузный стебель, с желтыми колесами, и Фрэнк считал его куда более симпатичным, чем «Фармолл», хотя и соглашался, что «Фармоллом» легче управлять, ведь он как трехколесный велосипед. Оба трактора на той стороне Денби – черные «Фармоллы».
