— О, это о многом говорит, этот тифильян ваш! — воскликнула миссис Гауф. — «Какая-то трава» и того яснее.
— Утешимся существующим мнением, — сказал Маркей, — что эта «трава» была в свое время добавлена в рукопись неким переписчиком весьма скромной комплекции, дабы защитить читателей от потрясения, вызванного невиданными подвигами этого индейца.
— Да какая разница, с травою, без травы… Он это за день проделал или как? Столько раз — и за один-единственный день из жизни рядового мужчины? — не успокаивалась баронесса фон Треклят.
— То, что успеваешь сделать за день, можно с тем большей вероятностью повторить и завтра, и хоть каждый божий день, — заметил Маркей, — привычка, знаете ли… Возможно, конечно, ему было под силу как-то концентрировать такие исключительные способности на кратком промежутке времени… Или, наоборот, он проводил так каждый день и лишь единожды позволил наблюдателям присутствовать при этом.
— Индеец, — мечтательно протянула Генриетта Цинн, — такой весь красный, с томагавком… вражеские скальпы у пояса… Как у Фенимора Купера?
— Увы, дитя мое, — поправил ее Маркей, — на самом деле имеется в виду не индеец, а индиец, и сегодня их чаще называют индусами; но география здесь ни при чем. Согласен, фраза у Рабле звучит весьма величественно: «что воспет и Плинием, и Теофрастом», — и к ней, в осуществление вашей воображаемой сцены, гораздо больше подошел бы именно индеец, какой-нибудь делавар или гурон.
— Ах, индус? — протянул доктор. — Тогда его свершения не так уж и невероятны… Индия широко известна своими возбуждающими средствами.
— Глава XX книги IX у Теофраста действительно посвящена афродизиакам, — согласился Маркей, — но повторяю, — он уже немного горячился и глаза за дымчатым пенсне начинали возбужденно поблескивать, — что, по моему глубочайшему убеждению, ни какие-либо снадобья, ни место рождения не играют никакой роли, более того, это вполне мог быть и европеец… Просто, — добавил он почти что в сторону, — у экзотического дикаря подобные достижения кажутся не такими выдающимися, необычными, что ли… поскольку это почитают достижением!.. Так или иначе, то, что сделал один человек, по силам и другому.
— А вы знаете, кто первый произнес все то, что вы бубните там себе под нос? — сказала миссис Гауф, женщина редкой образованности.
— То есть?..
— Ну, эту вашу фразу: «То, что сделал один человек…»
— Ах, да, конечно… я как-то сразу не подумал. Разумеется, черт побери, это «Приключения барона Мюнхгаузена».
— Это еще что за немчура? — спросил генерал.
— Да так, один полковник, — подсказала ему миссис Гауф, — командовал отрядом красных гусар… у нас его именуют месье Пиф-Паф.
— А, это по мне: охотничьи рассказы, — оживился генерал.
— Кстати говоря, — обратилась к Маркею г-жа фон Треклят, — это же просто верх остроумия, побить рекорд того индейца… и с помощью кого! — другого краснокожего… красного гусара, отличавшегося недюжинным воображением!
— Так вот к чему вы всё это вели! — воскликнула Генриетта Цинн. — И нас тащили за собою! Ловко же вы закрыли нашу карточную торговлю, поставив…
— Высшей ставкой, что уж там, — смиренно произнес Треклят,
— … человека… для которого слова не стоят ни гроша.
— Как следует подвешенный язык, и дело в шляпе, — сказал генерал.
— Ага, как в Африке… — язвительно подметила Генриетта. — Ох, простите, я, кажется, сказала глупость.
— Господа, — громко и, пожалуй, чересчур официально начал Андре Маркей, — мне думается, барон Мюнхгаузен не солгал в своих рассказах ни на йоту.
— А, вот как, — заинтересовалась миссис Гауф, — ставки увеличиваются?
— Ну сколько можно, — протянула Генриетта Цинн.
— Послушайте, Маркей, — сказал Батубиус, — по-вашему, не безумие верить, что человек, пришпорив коня и перепрыгивая пруд, разворачивается на полпути, заметив, что взял недостаточный разбег, а потом вытягивает и себя, и лошадь из болота — и как! — за косицу собственного парика?!
— В те времена военным строго-настрого предписывалось «собирать волосы на затылке в подобие конского хвоста», — перебил его Артур Гауф, компенсируя эрудицией неуместность своей реплики.
— … Это же противоречит всем законам физики, — закончил Батубиус.
— М-да, и соблазнительным это как-то не выглядит, — рассеянно процедил сенатор.
— Но и невозможным также, — отчеканил Маркей.
— Месье над вами просто насмехается, — одернула супруга Гноевия-Препуция.
— Барон ошибся лишь в одном, — продолжал Андре Маркей, — решив впоследствии поведать всему миру о своих приключениях. Если все эти происшествия и могут, не стану спорить, показаться удивительными…
— Вот-вот! — закричала Генриетта Цинн.
— Предположив, само собой, что они вообще имели место, — добавил, не поддаваясь возбуждению, доктор.
— Так вот, если и удивителен тот факт, что барон все это пережил, — объявил непоколебимый Маркей, — тем более поразительно, что ему никто не поверил. И тем лучше для барона! Легко представить себе, в какой сущий ад превратилась бы жизнь человека, на чью долю выпали такие чудеса — опять же, если полагать, что это чудеса, — в нашем мире завистников и недоброжелателей! Его поволокли бы в магистрат по поводу любых диковинных событий, обвинили бы во всех убийствах, что остались без приговора — вспомните, как жгли во время оно колдунов…
— Его, наверное, почитали бы, как Бога, — сказала Элен Эльсон, которую отец пригласил вернуться в гостиную, как только разговор, благодаря отважному барону, вернулся в рамки, допустимые для невинных созданий.
— Или наоборот, — не унимался Маркей, — стал бы совершенно неуязвим, ведь, соверши он в действительности хоть одно преступление, людское неверие само придумало бы ему тысячи оправданий.
— Так значит, — прошептала ему на ухо миссис Гауф, — вы пытались только что последовать примеру достославного барона?
— О нет, мадам, ведь он рассказывал после того, что с ним произошло, — ответил Маркей, — я же, по несчастью, не принадлежу к числу тех, кому в действительности есть о чем порассказать…
— Так что же, стало быть… вы рассказываете до того? — спросила Генриетта Цинн.
— О чем рассказываю? И до чего? — отвечал Маркей. — В самом деле, деточка, оставим эти «охотничьи рассказы», как метко выразился наш генерал.
— Браво, мой дорогой! Что до меня, то я не верю в небылицы, — поддержал его Сидр.
Тем временем Элен Эльсон незаметно подошла к Андре Маркею, казалось, еще больше сгорбившемуся, чем обычно; клочковатая борода и погасшие глаза в пенсне старили его, как никогда. В своих безликих одеяниях он был смешон и жалок, точно маска пошлого карнавала: лица было не видно, одно лишь золото, стекло, нелепые волосы, и даже зубы стыдливо прятались за редутами нависших над губой усов. Девушка взглянула Маркею прямо в глаза: сама невинность смотрелась в подслеповатые линзы его темных очков:
— Я верю в вашего Индуса, — прошептала она.
II
Сердце ни справа, ни слева
В самом начале своей жизни Андре Маркей не ведал иных прелестей соприкосновенья с женской плотью, кроме собственно рождения, поскольку кормили его, точно земного Юпитера, козьим молоком.
Воспитываемый после смерти отца матерью и старшей сестрой, все свое детство вплоть до двенадцати лет он провел в скрупулезно поддерживаемой чистоте помыслов — если под чистотой вслед за католиками понимать полное забвение отдельных частей тела под угрозой адских мук.
Затем пришла пора расстаться с мешковатой пелериной, коротенькими штанишками и голыми икрами — Андре исполнился торжественности первого причастия, и портной снял с него мерки для первого мужского костюма.
Маленький Андре никак не мог понять, почему мужчины — к которым, в его представлении, относились мальчики, которым уже стукнуло двенадцать лет — не могут шить костюмов у портнихи… и до сих пор не видел своего члена.
Обычно он смотрелся в зеркало уже полностью одетым, выходя из дома. Ему тогда совсем не понравились черные брюки из нового костюма… а все его товарищи так гордились, надевая их в первый раз!
Впрочем, портной также находил, что скроенный им туалет сидел как-то неважно. Что-то самым нелицеприятным образом морщило ткань — чуть ниже пояса. Портной с озадаченным видом шепнул несколько слов на ухо матери, которая при этом густо покраснела, и Маркей неясно почувствовал, что поражен каким-то редким увечьем — а иначе стоило ли говорить при нем вполголоса, — … что он не такой, как все.
«Хочу, как подрасту, ничем не отличаться от остальных» — это стало для него наваждением на многие годы.
