Глава 9
В половине девятого он поехал домой, чувствуя себя предателем. Он понял невысказанную вслух просьбу Лены – «Останься» – переданную ему с помощью взгляда и ноток в голосе, но взял и уехал. Он не сказал, что вернется позже, а она не спросила. Она обиделась, а он сделал вид, что не заметил эту обиду, на которую у нее есть полное право. Промучив ее в течение несколько месяцев и так и не сумев принять решение, он дождался, что это решение приняли за него. Как смотреть в глаза Лене? А в свои глаза? Что он скажет Оле? Зачем он едет к ней? Покаяться и извиниться? Проститься? Может, он едет за благословлением на будущую счастливую жизнь?
Он не звонил в дверь, а открыл ее сам и сразу с порога понял, что Оли нет дома.
Она была здесь недавно. Он чувствует запах ее французских духов, от которого раньше шалел. Без сомнения, парфюм действует на подсознание. Рождая сладостное томление духа, он обещает рай на земле, страстные ночи, нечто волшебное, неописуемое, ты даже не знаешь, что именно, ты просто чувствуешь и предвкушаешь. Если твоя женщина рядом, ты обнимаешь ее крепче. Если – нет, хочешь, чтобы она была рядом.
Когда-то все это было.
Когда-то. В прошлой жизни.
Почему любовь не длится вечно? Почему нельзя поймать свои чувства на апогее и испытывать их снова и снова, без изменений? Стоит ли, впрочем, желать этого? Постоянство, каким бы оно ни было, рано или поздно приестся; человек всегда хочет большего, ему трудно справиться с этим желанием, ибо этого хочет инстинкт. В конце концов, если бы он всегда был счастлив, разве знал бы он, что это – счастье? Счастье, ставшее фоном, уже не было бы счастьем в том смысле слова, как мы его знаем. Видите – он уже не чувствует запах духов. Но если он выйдет и вернется обратно, то снова окажется в прошлом вместе с ароматом Dior. Хочет он этого?
Нет.
Он чувствует себя вором, проникшим под покровом тьмы в чужую квартиру. Зачем он здесь? Разве он нужен кому-то тут со своей исповедью? Он уже давно здесь чужой, среди всех этих предметов, рядом с некогда близким человеком, которого он обманывал. У него нет права быть тут.
Позвонить Оле? Или взять джентльменский набор: зубную щетку, бритву, рубашку, трусы, книжку, – и вернуться туда, где ждут?
Он позвонит. По шестизначному номеру, который набирал тысячу раз. Девять ноль три девять ноль три. 903—903. За эту комбинацию цифр «Хронограф» выложил кругленькую сумму: за нумерологическую магию, за престиж. Когда-то ее номер был проще – как и все в то время, когда они были счастливы. Не деньги ли разрушили их счастье? Или они сделали это собственными руками? Может, снимая с себя ответственность, скажешь – как многие до тебя – что ничто не вечно и что у любви есть свой срок, отжив который, она уходит?
В телефонной трубке тихо.
Воспользовавшись паузой, скажи, пожалуйста, честно: ты действительно хочешь услышать голос Оли или же втайне надеешься, что разговора не будет?
Тук!
Мысль совпала с ударом пульса, и тут же бесстрастный женский голос сказал, что абонент отключил телефон.
Почувствовал облегчение?
Да. И сразу подумал о том, что, вычеркнув тебя из своей жизни, Оля лишает тебя возможности сказать последнее слово и услышать что-то в ответ, пусть даже резкое и неприятное.
Повтори вызов – чтобы не мучала совесть, что сразу дал деру – и возвращайся к Лене. Лена будет рада, несмотря на обиду. Есть и другие сценарии. Всегда есть выбор. Или его иллюзия.
«Абонент отключил телефон», – он снова слышит тот же холодный голос вместо голоса женщины из плоти, крови и чувств, и у него ощущение, что голова полна ваты. «Куда ушла Оля?» – мысль вялая, медленная, безэмоциональная. Перебирая в уме возможные варианты, в конце концов он решил, что сегодня Оля вернется. Он не готов к большему – слишком много для одного дня.
Откинувшись на спинку дивана, он смотрит на потолок.
Ему вспоминается, как однажды в детстве, в пять лет, он лежал с гепатитом в больнице. Один-одиношенек в многоместной палате инфекционного отделения. Родителей к нему не пускали, он видел их только в окно, с третьего этажа, раз в день, и ему было так грустно, так хотелось к маме, что он придумал себе занятие: двигать кровати. Итог – паховая грыжа и операционная. Круглая хирургическая лампа, глаза врачей над масками, сладкий газ, пробуждение после наркоза, швы, которые нужно мазать зеленкой – эти подробности сложены в той части его памяти, которая даже в старости не будет разрушена. Еще он помнил, как потом с гордым видом показывал свой шрам друзьям во дворе: он побывал в переделке, он мужчина, герой.
Он увидел паутину в углу комнаты, под потолком.
Еще одно воспоминание возникло где-то на заднем плане, тонкое, полупрозрачное, а уже в следующую секунду оно стало ярким, объемным, но совершенно не радостным.
Это было год назад. В тот вечер они повздорили из-за дня рождения Наташи Крыленко, а потом он увидел на кухне маленького серенького паучка, который быстро полз куда-то по своим паучьим делам. Он позавидовал тогда этому крошечному счастливцу. Не он ли сплел эту паутину? Сколько отпущено ему природой? Месяц? Год? Что для него целая жизнь, то для человека всего лишь маленький отрезок времени, который он не умеет ценить. Он не задумывается, что из этих отрезков складывается его собственная жизнь, которая – полная надежд и разочарований, радости, слез, любви, ненависти, неустанного самокопания и поисков истины, а по большей части – мелочной суеты, – в свою очередь всего лишь искорка, невидимая во Вселенной. «Вселенная – это Бог. Она идеально подходит для этой роли, ибо непознаваема». Надо будет позже подумать над этой мыслью, а пока прости меня, мой маленький членистоногий друг, но паутины в квартире быть не должно.
Он взял стул, поставил его в угол и забрался на него с газетой, свернутой в трубку. Несколько взмахов – и угол чист.
Он снова сел на диван.
Ты знаешь, что делать дальше. Ты вернешься туда, где тебя ждут, а с Олей поговоришь завтра. Пришло время резать по живому, без наркоза и жалости, чтобы оставить здесь прошлое, целых семь лет, первые из которых были красивы и чувственны, и двинуться в будущее.
Боже, как больно! Как много крови!
Иногда он жалеет, что не верит в Бога. В трудную минуту не к кому обратиться, не с кем поговорить, не у кого попросить помощи. Он может надеяться лишь на себя. Он не рассчитывает на вечное загробное счастье, мысль о котором поддерживала бы его здесь.
Аминь.
Глава 10
Через полгода после первой встречи Хромой и Дима встретились вновь.
Был сентябрь.
Солнце клонилось к закату, желто-красные кроны тихо тлели, а воздух был теплым, по-летнему теплым, и пахло прелыми листьями. Листья все падали и падали, а их все сметали. Они кому-то мешают? Целыми днями дворники парятся, показывают, что не просто так платят им деньги, и только все портят.
Вдруг он увидел Диму.
Дима тоже его увидел, но не обрадовался.
– Здор о во. Куда топаешь?
– За хлебом.
– Дело нужное. Дали в тот раз-то по жопе?
– Нет, – мальчик насупился. – Только сильно ругались, а мама плакала.
– А с бабой той че, а?
– Дура, – буркнул мальчик, глядя в сторону.
Крякнув от удовольствия, Хромой произнес:
– Бабы крутят глазками, а нашему брату плохо. Ты, брат, не парься. Их тыща, будешь отбрыкиваться, когда будут на шею вешаться.
– Я как-нибудь сам, без советов.
– Зубы не скаль. Я ж это, по-доброму. Сам втюривался, не просто так. – Он осклабился. – Если втюриваешься, то думаешь только как бы ноги бабе раздвинуть и вдунуть, а мозгом не думаешь. – Он перебросил ящик в другую руку. – Ладно. Ты еще маленький.
– Я не маленький! – выпалил мальчик, краснея. Потом он еще больше насупился и стал глядеть под ноги.
– Обиделся что ль? Что уж? А про бабу эту… ты все ж подумай… может, и сложится.
Взгляд у Димы был дерзкий, но вместе с тем неуверенный, ищущий помощи и поддержки:
– Она первая придет!
– А если нет? Не знаешь ты баб. Они любят, чтоб перед ними коленки стирали, чтобы просили их, а сами, мать их, нет. У них гордость. Так что, брат, ты думай, а если надумаешь – делай. А если не сделаешь, то хрен с ним, не парься. На шею ей только не вешайся.
Дима снова потупил взгляд, его уши горели.
– Так-то, брат… – закончил Хромой.
Мальчик пошел дальше, а он остался на месте, глядя ему вслед. Ему не хотелось спускаться в подвал. Он пошел к старой сломанной лавочке у дальнего конца дома, между кустами. Здесь редко кто ходит. От лавки осталась одна доска, да и та с трещиной, нет спинки, люди на такую не сядут, и только он один сидит здесь вечером, хоть и боится конечно, что кто-то пристанет и выгонит. Он садится на краешек, смотрит и думает. О всяком. Что приходит в голову, о том и думает. Иной раз даже задремлет. Сегодня все здесь засыпано листьями, дворники их не убрали. Они только дорогу у дома чистят, и слава Богу.
