– Так-то, брат… – закончил Хромой.
Мальчик пошел дальше, а он остался на месте, глядя ему вслед. Ему не хотелось спускаться в подвал. Он пошел к старой сломанной лавочке у дальнего конца дома, между кустами. Здесь редко кто ходит. От лавки осталась одна доска, да и та с трещиной, нет спинки, люди на такую не сядут, и только он один сидит здесь вечером, хоть и боится конечно, что кто-то пристанет и выгонит. Он садится на краешек, смотрит и думает. О всяком. Что приходит в голову, о том и думает. Иной раз даже задремлет. Сегодня все здесь засыпано листьями, дворники их не убрали. Они только дорогу у дома чистят, и слава Богу.
Он вспомнил, как два дня назад встретил у дома нового дворника. Он вышел утром на улицу, а тот мел листья. Где Петрович? Вместо Петровича – этот длинный ушастый жлоб. Волосы у него как солома, желтые, а рожа вся в красных пятнах и шишках. Сука, сразу видно, поэтому лучше не связываться, а топать в другую сторону.
Сделав несколько шагов, он вдруг услышал сзади крик:
– Куда прешь?
Его будто ударили в спину. Он сразу остановился и развернулся.
Долговязый смотрел на него, с метлой в руках. Он был злой и покрылся весь пятнами.
– Смотри под ноги!
Хромой глянул вниз и увидел, что прошел по листьям, сметенным к бордюру.
– Ты кто такой, а? – спросил дворник.
Он не ответил.
– А?
Он не двигался, молча глядя на лопоухого.
– Блин! – дернул головой тот, багровея.
Вот-вот кинется.
Но он так и не кинулся. Злобно глядя, он не знал, что делать дальше. Бить? А что если даст сдачи?
– Грязи стало много! – выдавил он сквозь зубы. – Скажу участковому, чтобы почистил. – Зажав указательным пальцем сначала одну ноздрю, потом – другую, он шумно высморкался, использовал тыльную сторону ладони вместо носового платка и после прибавил: – Топай!
Хромой медленно развернулся – показывая этой суке, что он уходит не потому что тот сказал ему: «Топай!», а потому что ему нужно идти – и пошел вдоль дома тоже медленно, специально пиная листья. Долговязый вернулся к своему дворницкому занятию, но и секунды не выдержал. Неудовлетворенность жгла его внутренности, не давала покоя. Прервав свой труд, он крикнул Хромому вслед:
– Вымойся в луже! За километр воняет, как…
Не сумев найти нужное слово в своем лексиконе, он еще раз выругался, буркнул что-то громко, плюнул от избытка чувств в желтые листья и стал мести дальше – резко, нервно, с матом на каждом взмахе.
Хромой не боялся дворника. Только бы не повесили замок на подвал. И не сменили дверь. И не пришел участковый.
Он задремал на лавке и что-то ему приснилось, но, проснувшись, он не мог вспомнить что. Не долбаный дворник, а что-то дельное. Водка? Бабки? Сколько не тужится, не вспоминается, да и ладно. Сон есть сон. Только хуже после него: зенки откроешь, а нет ни водки, ни жрачки, ни бабок и ничего в пузе. Хочется сдохнуть, а в это время увидеть хороший сон, чтобы не было страшно.
И тут он вспомнил, что ему снилось.
Море и пальмы.
Глава 11
Двадцать первого мая две тысячи второго года он проснулся разбитый, с взлохмаченной головой и с неприятным, но пока еще смутным ощущением того, что накануне случилось что-то плохое.
Не успел он открыть глаза, как вспомнил.
Белая машина…
Оля…
Метро…
Абонент отключил телефон…
Ему захотелось снова уснуть, чтобы избавиться от того, что предложила ему реальность. Вчера он не вернулся к Лене. Не смог. И даже не позвонил. А Оля не пришла. И не включила мобильный. У него раскалывается голова, но надо вставать и против желания идти на работу. Он посмотрит Лене в глаза и покраснеет как рак. И не сможет найти слова, чтобы сказать то, что должен был сказать накануне.
Встав с дивана, он прошел в ванную, по-старчески шаркая тапками.
Бум! Это он не вписался в дверной проем.
Доброе утро.
Он кое-как почистил зубы, умылся, побрился и, коротко глянув на себя в зеркало (все ли нормально снаружи? все ли прилично?), вернулся в зал. Бросив взгляд на скомканное постельное белье на диване (спал он ужасно), он оставил его как есть. Подумав о завтраке, понял, что есть не хочет. Он хочет таблетку от головной боли. Что-то с погодой? С давлением? Или с мартелем, которого выпил вчера сто пятьдесят граммов? Редкая гадость, лучше уж пить водку. А завтракать все-таки надо: принудить себя съесть что-нибудь и выпить чашку горького черного кофе. Глотая безвкусную пищу, ты осуществляешь жизненно важный процесс, съедаешь калории, и твое душевное состояние здесь ни при чем. А вот без чего действительно можно прожить, так это без глажения брюк. Тратишь на это время, а какой в этом смысл? Брюки со стрелками, галстуки и костюмы – чушь полная. НЕ практично. НЕ удобно. НЕ функционально. Кто-нибудь знает, зачем нужен галстук? Или стрелки на брюках? Он верит в то, что наступит день, когда на смену закованным в тесных одеждах клонам придут свободные люди, одетые так, как им хочется. Верит в то, что однажды канет в лету религия, через какие-то несколько сотен лет, когда человек станет Богом и научится жить в реальности, не уповая на небо и избавившись от груза врожденной греховности, тысячелетних комплексов и бессмысленных правил.
Сегодня он пойдет на работу в джинсах. Это будет его протест против ортодоксальности. Джинсы – символ хиппи, свободы, хард рока. Их в школе не носят. Представив кислые лица коллег, он почувствовал удовлетворение, сладостное и злое. Плевать он хотел на их правила. Директору все равно, а апологеты дресс-кода пусть сами его соблюдают.
Он знает: чтобы вырваться на свободу, нужно в первую очередь драться с собой, с давним соперником, равным тебе по силам. Нужно выдавить его с каплями крови через поры. Поэтому сегодня он наденет синие джинсы и расставит все точки над «i». В ближайшие выходные, не позже, он переедет к Лене, если Лена будет не против. Чтобы жить долго и счастливо в будущем, он станет думать о нем сейчас. Он выпрямит спину, согнутую и больную. По-своему приятно чувствовать себя несчастным, но это губит его. Встаньте, мистер Грачев, и идите! В противном случае, сжигая внутренности смесью злости и жалости к себе, вы опоздаете в школу. Ничего от вас не останется, если будете напитываться ядом из этих ингредиентов, каждый из которых сам по себе страшен.
Первый урок – как пытка. Глядя на часы, мысленно торопишь время, а оно словно замедлилось в несколько раз. Чем чаще смотришь на стрелки, тем медленней те движутся. Двенадцать минут. Шестнадцать… Двадцать три… В то время как он рассказывает что-то деткам, следуя скучной программе, все его мысли о том, как после урока он встретится с Леной (утром они не виделись) и позвонит Оле. Он не может думать ни о чем другом, и любая развязка лучше, чем ожидание. Отрепетировав диалоги в бесчисленных вариантах, он, кажется, ко всему готов, но в действительности нет в этом проку и все утро сосет под ложечкой.
Звонок!
Скорей в учительскую, к старому дисковому телефону, оранжевому, с трещиной в корпусе, использование которого в личных целях завучи не приветствуют. Он должен услышать Олю и что-то сказать ей за пару минут, что у него будет, пока не вернулись коллеги. Жаль, нет мобильного. Вот бы где пригодился. В последнее время Оля активно склоняла его к покупке сотового, хотела сделать ему подарок еще к прошлому дню рождения, а он все отказывался: жив еще образ нового русского с трубкой, живы стереотипы. Несмотря на нынешние низкие цены, каждый новый сотовый в школе – это событие, а его владелец чувствует себя неуютно: будто бы не по чину, поэтому стыдно.
Между тем в учительской пусто и тихо. Чудо техники оранжевого цвета смотрит на него маленькими круглыми глазками.
Он набирает 903—903.
«Абонент отключил телефон».
Есть еще номер «Хронографа».
Снова дернув шесть раз стрекочущий диск, он поднес к уху трубку. Трубка пахла женским парфюмом не самого лучшего качества, резким и приторным.
– «Хронограф», здравствуйте! – это был голос Олеси.
– Доброе утро. Могу я услышать Ольгу Владимировну?
Что есть силы ткнувшись в ребра, его сердце замерло.
– Как вас представить?
Он растерялся от столь простого вопроса и не сразу ответил:
– Сергей.
– Минутку.
Простенькая мелодия бодро затренькала в ухе, а он приготовился к тому, что вот-вот услышит звуки отбоя.
– Здравствуй.
По голосу Ольги чувствовалось, что она не выспалась и жутко устала, но голос был твердым.
– Доброе утро. Поговорим?
– Разве не все сказали?
– Когда?
– Вчера. Ах да! Ты, наверное, хочешь спросить, где я была ночью?
– Нет.
– Правильно. Я свободная женщина и ни перед кем не отчитываюсь. Так?
– Да. – Он выдавил из себя это слово.
– Можешь, кстати, не извиняться, не тратить время, а сразу переходить к делу.
Он почувствовал, что ему стало легче: он пропускает самую сложную часть программы, не поддавшуюся на репетициях.
