Ввели меня в соседнюю комнату, стянули брюки, рубашку, уложили на стол. Чувствую спиной холод. Они с меня и нижнее белье стянули. Кисти рук привязали ремнями.
— Не хочешь говорить — заставим! — грозятся.
Их четверо, голоса у всех злые, грубые.
— Говори или прощайся с жизнью. Сдохнешь, так мы тебя бросим в мусоровоз и… Куда? В море! Или в реку! А то посадим тебя с дедом в самолет и с высоты бросим в море. Ты у нас заговоришь!
— А я не знаю, что говорить.
— Признавайся, вы хотели подложить бомбу в квартиру Нежата-бея или собирались застрелить Харпера?
— У нас нет ни бомбы, ни пистолета. Как мы могли их убить?
— Скрывать бесполезно. Выкладывай, что знаешь, тогда помилуем. Кто вас подстрекал?
— Никто. Мы просто хотели забрать свою куропатку.
— Опять куропатку! Водите нас за нос! Говори правду!
Протянули провода. Один конец обмотали вокруг пальца моей левой руки, другой — вокруг пальца правой руки. На полу рядом стояла машина с рукояткой. Они крутанули рукоятку, машина заработала — вын-вын-вын. Во рту у меня пересохло.
— Говори!
Я смутно слышал их вопросы, голоса доносились до меня словно издалека, но даже если б хотел, не смог бы отвечать — язык у меня распух и одеревенел, губы не слушались.
Они отсоединили провода от рук и примотали их к ушам. Снова — вын-вын-вын…
— Говори, сукин ты сын! Говори!
Я едва не взвился под потолок от боли. Долго выдержать такое невозможно. Еще чуть-чуть, и отправлюсь на тот свет. А если и выживу, навсегда калекой останусь. Ни на что не пригодным.
— Говори!
Нет, ничего я вам не скажу! Они сняли провода с ушей и приладили к срамному месту. Опять крутанули рукоятку. Вын-вын-вын… Вын-вын-вын… Этот противный звук стоял в ушах, впивался в мозг. Странно, что я еще не умер, что я еще жив. Если я выйду отсюда, то калекой, с перекошенным ртом, с искривленными руками. Вын-вын-вын… Низ живота сделался как каменный. Снова закрутили рукоятку. Я все бился и бился о стол.
— Говори!
Вын-вын-вын… Снова включили-выключили, включили-выключили. Тело билось о поверхность стола, и вдруг я перестал все чувствовать. Наверно, впал в беспамятство. Они еще кричали что-то, спрашивали, но я уже ничего не слышал. Мне казалось, что я лежу на дне какой-то глубокой ямы и на меня навалили тяжеленные камни, поэтому я не могу приподняться. На один миг сознание вернулось, и я почувствовал, что лежу в луже. Может, я обмочился. А может, они окатили меня целым ведром воды. Ах, стыд какой!
— Вставай, скотина, одевайся! — орут.
До меня их крики доносились обрывками. Я не все понимал. Они натянули на меня рубашку и потащили куда-то.
— Говори, ты заходил в Девгенч? А дед не ходил туда? Дениз Гемиш бывал в вашей деревне? А Юсуф Аслан? Знаешь Атиллу Сарпа? Рухи Коча? Сарп Курай тебе знаком? Юсуф Кюпели? Эртугрул Кюркчю? Говори, иначе живым отсюда не уйдешь. Долго нам с тобой возиться?
Тут ввели дедушку. Глаза у него были залиты кровью. У меня, наверно, тоже. Они бросили его на пол.
— Говори, не то мы и тебя, и внука твоего убьем! Потом бросим в мусоровоз и отправим на прокорм рыбам. Не видать вам спасения, если будете молчать. Приходили к вам Атилла, Рухи, Кязым? Давали вам оружие? Куда вы его спрятали? Что говорили об открытой борьбе? Вы переправляли им питание? Говори!
Дедушку двое приподняли за руки, вдруг с силой швырнули обратно на пол. По лицу у него текла кровь. Я готов был броситься на них, вцепиться ногтями в их поганые рожи, но неожиданно обмяк. Больше я ничего не помню — где находился, долго ли провалялся без памяти. Когда пришел в себя, увидел, что мы с дедушкой опять в камере одни, кое-как одетые. Я лежу на скамейке, а дед рядом, на полу. Тянет ко мне руку. А у меня даже сил нет глазом повести. Чувствую, рот у меня перекошен, внутри все пересохло. И тут мне вспомнилась Гюльнаре. Все что угодно, но только она не должна знать о том, что здесь со мной сотворили. Я сам себя презираю за то, что пришлось здесь пережить. Не дошло бы до нее, что меня так постыдно пытали, что подключали электричество к срамному месту. Мне будет ужасно стыдно перед ней. Хоть бы в деревне об этом не проведали. От стыда даже мысли о куропатке отступились от меня. Все нутро пылает, голова мерзнет. Крупная дрожь меня трясет. Это все от того, что нагрянули осенние холода. Голова куда-то проваливается, все исчезает. Я снова теряю сознание. Вот кабаны плывут по реке. Извиваясь, струясь, убегают вдаль красноватые воды реки.
Кто я? Меня зовут Яшар. Фамилию не помню. Кто этот человек, что стоит надо мною? Это же Атилла-бей! Вот бы к его срамному месту подсоединили электрические провода. Только этого не сделают. Он же сын Суная. Неужели все, что здесь делается, происходит по указке самого Суная? Мне снится страшный сон. На меня наплывает лицо студента — будущего прокурора. Я взбираюсь на холм Бедиль. «Яшар! Яша-а-а-ар!» — кричит мама. Она бежит за мной. В поле горит наша пшеница. Мама ищет меня, зовет. Вот моя сестренка Дуду. Она пробует бежать, но валится на землю. Бургач тоже пытается бежать, но сильно ударяется ногой о камень. Он падает, но не плачет. Отец садится в машину Карами, они едут в деревню. Отец одет в американскую форму. Ему, оказывается, и ружье выдали. За колючей проволокой множество самолетов. Их много-премного, словно саранчи. У входа стоит мой отец. «Стой! — кричит он. — Ружье заряжено, буду стрелять!» Отец ростом выше прежнего, подбородок у него тяжелый, квадратный, глаза не черные, а голубые… Он ведет машину… Дедушка мертв. Он на похоронных носилках, ниже пояса голый. Мимо проходят женщины, а дед ненакрытый. «Накройте этого бесстыдника!» — говорит Мусине, жена Пашаджика. А жена чобана Хасана тетушка Феден приносит покрывало и набрасывает его на дедушку. Тетя Шефика плачет. Дядя Кадир хочет подойти к деду, но дед приподнимается и кричит: «Ах ты, продажный пес, не смей приближаться ко мне! Я еще не умер! Я еще вступлю в открытую борьбу! Будь мне хоть сто лет, все равно начал бы борьбу за справедливость. Такая у меня мечта. Голодные волки по деревням рыщут, а обездоленные люди в горы уходят». Сказав это, дедушка встает во весь рост. «Вот так, нагишом, пойду и покажу американским охотникам, почем фунт изюма! Они оскорбили меня! — кричит дед. — Оскорбили! Или нет больше среди нас настоящих мужчин?!» Я выхожу вперед: «Есть, дедушка! Есть еще настоящие мужчины! Пусть мы сейчас все равно что покойники, но мы восстанем, воскреснем!» Я повторяю снова и снова эти слова, пытаюсь встать, но не могу. С трудом открываю глаза. Откуда-то издалека доносится призыв к утренней молитве. Это Баки Ходжа через микрофон оглашает призыв к молитве. Баки Ходжа из Чайырлы.
— Яшар, козленок мой, как чувствуешь себя?
— А ты, дедушка?
— Эх, накормили меня дерьмом до отвала!
— Мы еще будем здоровые, деда?
— Выбраться б нам отсюда — залижем, залечим раны. Главное, ничего не бойся, внучек.
— Деда, давай уйдем в горы.
Дедушка задрожал всем телом, затрясся, будто через него опять ток пропустили.
— Тише! Нельзя тут говорить об этом — услышат, не ровен час!
— Мы ружья достанем, деда!
— Тише, внучек! Не хватало еще, чтоб нас опять пытать стали.
— А где находится Девгенч, деда?
— Молчи! Мы с тобой знать не знаем, где этот дэв находится.
— Я больше никогда в деревню не вернусь, деда. Я в горы уйду. Буду оттуда на города нападать.
— О, Аллах! Да будешь ты держать язык за зубами или нет!
— Они меня оскорбили, деда!
— Этот ребенок совсем разучился молчать! Куда мне деваться?!
— Деда, у меня рот перекошен?
— Чуть-чуть. До свадьбы заживет.
— И глаза у меня в крови?
— Ничего, все заживет… Главное — ничего не бойся.
Дверь распахнулась, и на пороге появились двое в полицейской форме и четверо в штатском, все четверо очкастые, наодеколоненные. Трое мужчин и одна женщина. Она чем-то похожа на Назмийе-ханым, такая же полная, смуглая, только чуть пониже. Один из мужчин снял очки, другой заорал:
— Вставать нужно, когда к вам входят. Ишь расселись!
— Сам бы попробовал встать, когда места живого на теле не осталось, — рассердился дед.
— Ты, ты, мальчишка, вставай! — крикнул один из вошедших на меня.
Я попытался встать, но у меня ничего не вышло, спина горела от ударов.
Штатские повернулись и ушли, остались только полицейские. Один из них схватил дедушку под мышки и силой поставил на ноги, другой — меня. От прикосновения к цементному полу нестерпимая боль обожгла огнем босые ступни. Появилась женщина, с виду похожа на служанку в доме Назмийе-ханым, она принесла нашу обувь с носками. Мы, чтоб обуться, с трудом опустились на мокрую скамейку, но ни я, ни дед не могли нагнуться, чтоб натянуть носки. Нам помогли полицейские и женщина. Опять нас подняли под мышки, повели куда-то. В носках еще больней ступать по цементу. Куда ж они нас тащат? Мне очень страшно. Неужели опять пытать начнут? А вдруг они услышали, как я деда звал в горы, и опять ведут на допрос? Неужели опять пропустят ток через меня? Или будут охаживать дубинкой? Опять я потеряю сознание?
