…Утром к Мартыну, когда послы еще отсыпались после ужина у Бутурлина, забежал Василий Гузов. Поманил из горницы во двор.
— Нынче наш полк снимается. Выступаем в твои края.
— Значит, и мы тоже! — обрадовался Мартын.
— Встретимся на твоей земле, — сказал Гузов.
— Когда б скорее!
— Теперь уж недолго.
Шли молча по улице. Многое хотелось сказать. Всего несколько дней прошло, как побратались, а словно бы друг друга знают с малых лет, словно бы одним плащом у костра после боя укрывались, из одного мушкета, чередуясь, стреляли по врагу, из одной пороховницы порох насыпали на полку…
В воздухе пахло весной. Еще под ногами лежал снег, но уже кое-где чернела земля. Грачи кружились над обнаженными ветвями деревьев.
Отановились у Фроловской башни. Куранты прозвонили восемь раз. Мартын и Василий подняли головы. Над часами, над островерхой башней ветер гнал клочья сизых облаков. Даль сверкала солнечно, и синева раскинула свои необозримый купол над утренней Москвой.
Низко над кремлевскими стенами просвистел орел. Мартын заметил — на ноге у орла большое серебряное кольцо, — ахнул. Гузов засмеялся.
— Царев. Прирученный.
— Добрая примета. Тебя, Василий, орел провожает. Какого воеводы твой полк?
— Василия Борисовича Шереметева. Давай прощаться.
— Еще домой надо забежать. Плачу там, ой, много! Тебе лучше: жена на плече не повиснет.
Мартыну вспомнилась Катря. И у него могла быть жена… Вздохнул и потемнел ещо больше.
Василий Гузов зорко поглядел на Мартына и, вдруг расстегнув ворот, нашарив пальцами, снял с шеи крест на цепочке, протянул и сказал смущенно:
— Поменяемся, Терновой.
У Мартына сердце заколотилось, на миг влагой застлало глаза. Он быстро снял свой крест и надел на шею Гузову.
— Теперь братья настоящие, — горячо проговорил Василий.
— Навеки братья.
Гузов и Терновой обнялись и расцеловались.
Куранты на башне отзвонили четверть. Мартын еще долго глядел вслед Гузову — тот шагал ровным, четким шагом, не озираясь, — пока его высокая фигура не исчезла за углом улицы, сбегавшей, точно ручей, вниз, к Неглинке. Не хотелось возвращаться. Стоял у ворот неподвижно. Стройный, в нездешней одеже, в высокой серой смушковой шапке с красным шлыком, он привлекал внимание прохожих. Шла неторопливо какая-то молодица, держа мальчика за руку. Мальчик глянул на Мартына, от удивления раскрыл рот, ахнул:
— Мама, казак! Гляди!
Женщина на миг остановилась. Мартын невольно заглянул в синие глаза молодицы. Улыбнулся ей, она сразу раскраснелась. Крепче морозного ветра обжег щеки молодицы Мартынов взгляд.
7
Торжественно перекликались над Москвой в чистом лазоревом небе колокола. Над кремлевскими стенами взвились в синеву дымки. Ударили пушки. Громовое эхо катилось над Красной площадью. Звонили в церквах. На паперти Василия Блаженного людей разного звания и чина — труба непротолченная. От Никольских и Фроловских ворот к собору Благовещенья бежали люди. Мужчины, женщины, детвора. Дьячки торопились, для удобства поддерживая рукой долгополые рясы. Важно выступали, отдуваясь, известные всей Москве торговые гости.
Вокруг царских палат тесно, плотной стеноп замерли стрельцы. Пищали через плечо. В руках алебарды. Лица у всех сурово-торжественные.
Опоздавшие спрашивали на бегу случайного соседа:
— Что сталось?
— Может, царица родила?..
— Послы от короля заморского прибыли.
…Царь Алексей Михайлович отпускал высокое посольство гетмана Хмельницкого.
Под каменными сводами Грановитой палаты гулко разносится голос думного дьяка Алмаза Иванова. Вдоль стен на скамьях сидят великородные ближние бояре, расправив плечи, степенные, важные, как и подобает при таком случае.
Тут князь Прозоровский, и Ордын-Нащокин, и Василий Бутурлин, и Милославский, и Шереметев, Григорий Пушкин, князь Черкасский, князь Никита Одоевский, князь Михайло Темкин, боярин Василий Стрешнев, князь Трубецкой, многие иные государственные мужи, советники царевы. Нету боярина Морозова — он спешно выбыл в Тулу, на свои мануфактуры.
Поблескивает золотой оправой очков Семен Васильевич Прозоровский, Не скрывая удовлетворения, поглядывает на Милославского, Пушкина, Бутурлина… Что ни говори, а его долгие хлопоты увенчались успехом. Забот было немало, а вышло к лучшему. Еще вчера, может, иноземные послы тешили себя надеждой — не подтвердит царь переяславские пункты. Напрасно тешились. Пожалуй, теперь скрипят зубами, не солоно хлебавши отъехал польский посол сенатор Млоцкий, Даже патриарх Никон, прочитав письмо архиепископа Гнезенского, разгневался:
— Как можно так лгать! Паны-ляхи ругаются над верой православной, по папскому повелению уничтожают людей православных. Благословение свое великому делу переяславскому даю…
…И дал благословение. Нынче с амвона скажет о том всей Москве.
Пофыркивал горбатым носом Ордын-Нащокин, Все видели — набирает силу. Не наветами, а разумом. Кто и не хотел этого признавать, должен был. Разума у боярина — не занимать. Однако держится просто, не кичится, нос не задирает, как вот Бутурлин или Милославский… И сейчас сидит, слушает внимательно Алмаза Иванова, будто не он сам горячо отстаивал каждое слово в этих статьях.
Великие послы Малой Руси — генеральный судья Богданович-Зарудный и полковник Павло Тетеря — сидят посреди палаты на низенькой черного дерева скамье, перед царским троном. Место весьма почетное. Даже высоким иноземным послам на таком сидеть не приходилось.
За спинами послов стоят брацлавский есаул Григорий Кирилович, есаулы Илько Хорьков, Герасим Гапоненко, сотник Мартын Терновой, писарь Гулька Денис да игумен Сильвестр.
Раскраснелись лица казаков. Не приходилось еще им на своем веку видеть поблизости такое множество бояр великородных, такую силу думных людей, да еще в царских палатах… А главное — прямо перед их глазами на троне из рыбьего зуба сидел сам государь и великий князь всея Великия, а отныне и Малыя Руси самодержец и многих земель государь и обладатель Алексей Михайлович. Склонив голову к левому плечу, положив локти на золоченые ручки трона, царь внимательно слушал Алмаза Иванова.
За троном рынды в белых кафтанах, в красных сафьяновых сапожках с любопытством разглядывали казаков, их смуглые долгоусые лица, чисто выбритые головы с чубами-оселедцами, свисавшими за ухо.
Думный дьяк Алмаз Иванов стоял на последней ступеньке царского трона. Длинный лист пергаментного списка шуршал в его гибких пальцах. Думный дьяк выговаривал неторопливо каждое слово переяславских статей, как бы взвешивая их легким движением широкой ладони левой руки.
Мартын пристально глядел прямо перед собой, все, что видел, хотел запомнить, каждую черточку на веки вечные, до последнего вздоха жизни своей. Еще по дороге в Грановитую палату твердил себе: все должен запечатлеть в памяти своей. На время рассеялась даже печаль, все эти дни крепко сжимавшая сердце, рожденная настойчивыми хлопотами послов об их шляхетских, старшинских привилегиях. Про голоту черносошную, посполитых, казаков одни худые слова послы говорили. Видел Мартын — в этом они быстро столковались с боярами. Но сейчас все это как бы отступило за стены Грановитой палаты. Мартын чувствовал не только умом, но и сердцем: вершится великое дело. За него он бился под Зборовом, под Берестечком; может быть, сама того не зная, во имя победы этого дела погибла его Катря… Внезапно возникла мысль: сейчас сейм Речи Посполитой или ханский диван совет ведут, как бы затянуть петлю на горле Украины, разорить землю украинскую, отобрать добытые в битвах вольности. А тут, в Москве, в этот двадцать девятый день месяца марта 1654 года речь идет о том, как бы скорей помощь подать Украине, стать за нее грудью против злых и коварных врагов.
Торжественно разносится голос Алмаза Иванова под сводами Грановитой палаты:
«Божиею милостию великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя Руси самодержец и многих государств государь и обладатель, твоему царскому величеству —
Мы, Богдан Хмельницкий, гетман Войска Запорожского, и все Войско Запорожское, и весь мир христианский русский, до лица земли челом бьем:
Обрадованные весьма пожалованьем и милостью твоего царского величества, которые нам изволил, твое царское величество, показать, много челом бьем тебе, государю нашему, царскому величеству, и служить верно и прямо во всех делах и повелениях царских твоему царскому величеству будем по веки, только просим вельми, яко и в грамоте просили есьми, — изволь нам, твое царское величество, в том всем пожалованье и милость свою царскую указать, о чем посланники наши от нас твоему царскому величеству будут челом бити.
