ного мною четверть века спустя и упомянутого
выше.
Незадолго до этой маленькой катастрофы я
увиделась с ним, не зная, что это наша послед
няя встреча. Во время визита в Брюссель к ма
чехе я заехала к нему, чтобы подписать
кое-какие бумаги. Он отвез меня с чемоданом
на Южный вокзал, я возвращалась в Париж, а
оттуда в Вену. Был жаркий и влажный летний
вечер, с проливными грозовыми дождями. Улицы
Брюсселя, как всегда, напоминали стройку: там
что-то ломали, сносили, перестраивали. Из-за
объездов по грязи и заграждений мы опаздыва
ли. На вокзал мы приехали тогда, когда мой по
езд был у ж е далеко, следующий отправлялся
только через час. Сидя рядом, ожидая передыш
ки в бушующем ливне, чтобы выйти из машины,
запертые в коробке из металла и стекла, по ко
торой потоками стекала вода, мы разговаривали,
словно двое незнакомцев в каком-нибудь баре.
Он завидовал моей свободе, кстати, преувеличи
вая ее. Ж и з н ь быстро создает новые связи вза
мен тех, от которых мы, казалось, избавились.
Что бы мы ни делали, куда бы ни шли, вокруг
нас нашими заботами воздвигаются стены —
319
сначала приют, потом тюрьма. Но и для меня в
ту пору эти истины не были ясны. Человек, по
желавший стать противоположностью своего от
ца, чувствовал, что у него вдруг не оказалось
больше выбора. «Что ты хочешь? Мы сами со
здаем себе окружение, нельзя же передушить
их всех». Мы согласились, что подобные методы
годились бы разве что для султана Мурада *. Но
я впервые почувствовала в этом человеке инс
тинктивное стремление к свободе, не столь уж
отличное от моего, подобно тому, как его
страсть к генеалогии уравновешивала мой инте
рес к истории. Мы были похожи не только фор
мой надбровных дуг и цветом глаз.
* * *
Вернемся в настоящее, то есть в 1 8 8 6 год, на
вестим еще раз Мишеля Шарля. Мой дед провел
на Мон-Нуар осень 1 8 8 5 года, свою последнюю
осень. Кончилось время долгих прогулок. Он раз
влекается тем, что переписывает в тетрадь в кра
сивом переплете собственные письма из Италии
сорокалетней давности, оригиналы их он разо
рвал, вероятно кое-что подправив и приукрасив.
Он составил также краткое описание своей жиз
ни, предназначенное детям, где торжествует уме
ренная откровенность. События там описаны
человеком доброжелательным, решившим все ви
деть в розовом свете. Он хвалит Ноэми за ум и
даже за обходительность и светскость. Его дочь
Мари, заменившая сестру, умершую теперь почти
320
у ж е двадцать лет назад, стала, как он и надеялся,
утешением его старости, добрым ангелом. Он не
сомневается, что дебют девушки этой зимой в
лилльском свете будет отмечен самым большим
успехом. Фотография Мари, сделанная в том же
году, подтверждает правоту очарованного отца:
хорошенькая девушка в атласном платье, серьез
ная, с искорками веселья в светлых глазах, обво
рожительна. Что касается ее брата Мишеля, то
это, как уверяет отец, «горячая голова и золотое
сердце». Ничего не сказано ни о двух дезертирст-
вах и семи годах, проведенных в Англии, ни о пе
чали, которую при этом должен был испытывать
отец экспатрианта, но союз с Бертой упомянут.
«Он обожал ее, и она платила ему тем ж е . Они
подарили нам толстого мальчугана». Мишель
Шарль, разумеется, был лишен радости часто ви
деть столь желанного новорожденного: Турне был
слишком далеко от больного, а запрет по-прежне
му тяготел над визитами Мишеля во Францию.
Действительно ли дед верил, что молодая пара пе
реживает медовый месяц, который продлится всю
жизнь? Возможно: в этом рассудительном челове
ке было немало наивного. Неизвестно, знал ли он
у ж е о приговоре медиков: язва, старая болезнь, к
которой он привык, сменилась раком желудка, в
то время неоперабельным, — дни его были сочте
ны. Но есть приговоры безмолвные, которые наше
тело выносит самому себе, и что-то фиксирует их
в нас. Мне представляется, что, покидая Мон-Ну-
ар, чьи леса так красивы в эти времена — разоре
ние их началось в годы войны, а в наши дни было
321
21-1868
продолжено строительными компаниями, — Ми
шель Шарль бросил на деревья взгляд человека,
вложившего в эти зеленые создания частицу сво
его бессмертия. Я сомневаюсь, чтобы подобная
мысль посетила деда сознательно, в еще меньшей
степени он мог бы ее выразить. Между тем в та
ком виде она витает из века в век, из тысячелетия
в тысячелетие в сознании всех тех, кто любит
землю и деревья.
В Лилле Мишель Шарль устраивается в своей
комнате, больше он оттуда не выйдет. Окна затя
нуты белым гипюром, который приходится сти
рать каждую неделю, лилльская копоть не щадит
и богатые особняки. Прислуга старается пона
прасну: выпавшая с неба грязь — побочный про
дукт заводов и близлежащих шахт — въедается
в позолоченные рамы, замутняет зеркала, делает
липким черный мрамор камина. Я могла бы, как и
в случае с другим моим дедом, спросить себя, о
чем он думает: ласкает ли мысленно гладкий ку
сок античного мрамора, найденный в окрестно
стях Рима, или смуглую грудь красавицы
крестьянки, сговорчивой с синьором иностран
цем, — розовый кончик дрожит и выпрямляется,
подвижностью плоти контрастируя с неподвижно
стью мрамора. Вспоминает ли еще о роковом май
ском вечере, о друзьях и гризетках,
сопровождавших их в поездке в Версаль? Может
быть, он ни о чем не думает, прислушиваясь толь
ко к неясным ощущениям, исходящим из желуд
ка, где угнездилась смерть. К тому же его усталое
тело — добыча ревматизма.
322
Он один занимает большую супружескую
спальню, которую Ноэми оставила, устроившись
в соседней комнате, отчасти чтобы не тревожить
больного, отчасти потому, что в соседстве разла
гающегося тела нет ничего приятного. В красивой
комнате пахнет конюшней. Мишель Шарль внял
уверениям своего кучера, что лошадиная моча —
лучшее средство от ревматизма. Он велел поста
вить под кровать большой таз, полный пахнущей
аммиаком жидкости, и время от времени, почти
тайком, окунает туда больную и неподвижную
правую руку.
В эти дни у Ноэми полно хлопот. Надо посы
лать то к аптекарю, то к травнику, вызывать врача,
если больной вдруг почувствует себя хуже, надо
зайти к нотариусу, старому другу, или незаметно
пригласить его в гостиную, чтобы увериться, что
все в порядке, надо так же незаметно принять
портниху в предвидении траура для себя и всех
домашних. Но главная ее забота — надзор за мо
нахинями, исполняющими обязанности сиделок.
Нельзя позволять им проводить время у изголовья
больного за перебиранием четок или чтением мо
литвенника и передоверять заботы о Мишеле
Шарле горничным, которые и так сбились с ног.
(У этих крестьянок в чепцах несносная привычка
заставлять челядь обслуживать себя.) В других
случаях Ноэми, напротив, беспокоит сговор меж
ду монастырем и буфетной. Под предлогом, что
надо отнести или принести поднос, монахиня, слу
чается, прошмыгивает на кухню и набивает лаком
ствами сумку, куда специально кладет очки,
323
21*
вязание и молитвенник. Ноэми уверяет, что ей не
раз удавалось выследить подобный маневр. На
крахмаленные чепцы и металлические нагрудные
кресты ничуть не уменьшают ее недоверия к пер
соналу, а в настоящий момент монахини — персо
нал. За всеми заботами она забывает покрасить
волосы или, используя ее выражение, сполоснуть
их крепким кофейным отваром, как она это дела
ет каждую неделю.
Мари, прирожденная сиделка, привносит в
комнату больного немного веселья и бодрости
своих восемнадцати лет. Она как никто другой
умеет взбить подушку или убедить больного вы
пить глоток молока. Перед смертью отца Мишель
рискнул приехать в Лилль: существует молчали
вый уговор, что власти закроют глаза на это нару
шение закона, никто не станет арестовывать
дезертира у смертного ложа отца, пользующегося
таким уважением. В последний день Мишель
Шарль с трудом снимает с отекших пальцев пер
стень с печаткой, выгравированной на камне, до
ставшийся ему от Мишеля Донасьена, и красивую
античную камею с изображением постаревшего
Августа и вручает их сыну. Движением головы он
указывает также на драгоценный хронометр, куп
ленный в Англии. Tempus irreparabile.
На следующий день после смерти отца Ми
шель слышит, как рано утром кто-то звонит в
