– на пятидесятом, Палатка – на восемьдесят втором, Атка – на двести восьмом, Дебин – на четыреста сорок восьмом. Дальше вдоль Колымской трассы расположились посёлки Ягодное («пятьсот двадцать третий километр»), Сусуман («шестьсот двадцать седьмой»), Кадыкчан («семьсот двадцатый»), Аркагала («семьсот двадцать седьмой») и ещё несколько десятков посёлков и лагерей, превышающих населением небольшой уездный город – так до самого конца двухтысячевёрстой, постоянно петляющей меж скалистых гор и распадков трассы.
Всё это было неспроста. Коварный враг не дремлет! А потому нужно шифроваться и скрывать истинные названия посёлков и лагерей, маршрутов и вернейших планов освоения громадной территории, до которой на самом деле никому в целом мире не было никакого дела. Мало ли на свете оледеневшей земли и целых материков, на которые не ступала нога человека? Никто по доброй воле не отправится в эти ледяные копи, в эту глушь, где нет места человеку, со всеми его слабостями, с извечной жаждой покоя и достатка. На советской Колыме всё было не так: сюда завозили людей огромными пароходами словно скот; здесь, среди безжизненных пространств, их заставляли строить лагеря для самих себя, в которых они в большинстве своём должны были умереть. Это напоминало крупномасштабную войсковую операцию со всеми её атрибутами: решительностью, безжалостностью, грубым произволом, беспрекословным подчинением любому, самому вздорному, приказу, и полным отсутствием человеческого сочувствия, да и обычного здравого смысла. Противиться этому было невозможно, а можно было лишь подчиниться и встать в общий строй. А ещё можно было погибнуть сразу, не дожидаясь, когда из тебя выжмут последние соки и отбросят за ненадобностью, как изорванную в клочья и ни на что уже не годную ветошь. Да, люди вынуждены были подчиняться и приспосабливаться. Вся эта бестолковость и абракадабра отразилась и на обыденной речи. Так все и говорили: «направляемся на сорок седьмой километр»! Или так: «Приказываю доставить партию заключённых в количестве пятисот человек на четыреста сорок восьмой километр» (в посёлок Дебин, стало быть).
Ничего этого Костя пока что не знал и в такие дали забираться никак не чаял. Путь его лежал в посёлок Атка, что раскинулся на огромной заболоченной равнине в районе двести восьмого километра постоянно петляющей Колымской трассы. Трёхтонный грузовичок ЗИС-5 преодолел двести восемь километров за девять часов. И это было довольно быстро, особенно если учесть две остановки на обед и ужин, в Палатке и на Яблоновом перевале. В Палатке они пообедали в придорожной столовой, возле которой останавливались все проходящие машины, будь то гражданский груз, военное оборудование или небольшая партия заключённых по спецнаряду. В столовой Костя и жизнерадостный водитель съели по тарелке супа и по котлете с макаронами. Это было в половине двенадцатого. А без четверти четыре, когда грузовик, трясясь с натуги и оставляя за собой едкий чёрный дым, одолел крутой подъём знаменитого Яблонового перевала, они съехали с трассы и пережидали, пока не остынет мотор; за это время они съели по два холодных пирожка с капустой и выпили по кружке крепко заваренного чая, который прямо в кабине ловко вскипятил у себя на коленках на всё гораздый шофёр.
– Вот так вот! – подмигнул он Косте, бросая видавшую виды кружку в стоящий в ногах деревянный ящик. – Поживёшь с моё – всему научишься! Ты, главное, ничего не бойся. Держи хвост пистолетом!
С этими словами он запустил двигатель и выехал на трассу. До Атки оставалось каких-нибудь сорок километров – пустяки, по местным меркам.
А когда они въезжали в посёлок, Костя пожалел, что согласился на это путешествие. Лучше бы остался в Магадане. Вот если бы ему предложили ехать на собачьих упряжках прямиком на Северный полюс или ползти, изнемогая, по глубокому снегу сквозь вековой лес, или идти на лыжах без остановки вокруг земного шара – он бы согласился без раздумий. Это было бы страшно и почти невозможно, но зато жутко увлекательно, романтично, мужественно! Он бы стал героем, и даже если бы замёрз насмерть среди вечных льдов, как Витус Беринг, – всё равно оставил бы о себе героическую память. О нём слагали бы песни и ставили в пример, как ставили в пример Павлика Морозова, злодейски убитого кулаками, или Аркадия Гайдара, командовавшего полком в шестнадцать лет. Но что делать в этом жутком посёлке, где дома по крыши завалены сугробами, и всё так серо и скучно, что не высказать. Как же он будет жить в этой глуши долгие годы? Для чего? В этом не было никакого героизма. И ни капли романтики. Всё было бессмысленно, глупо, не нужно. Зачем он здесь? Кому всё это нужно?
Он ещё не знал, но смутно почувствовал обострённым чутьём загнанного в угол человека, что эта бессмысленность существования, эти неподвижность и бездействие – они хуже всего на свете! Бездействие и безнадёжность быстрей всего убивают душу, отнимают силы и глушат жизнь в самой её основе. Лишь когда человек продолжает борьбу, когда он деятелен и бодр, когда не сдаётся – лишь тогда у него есть шанс на спасение; и даже если этого шанса на самом деле нет, само это движение, эта отчаянная борьба становятся смыслом и спасением, глушат ужас отчаяния и придают уверенность и силы, а часто и спасают от гибели – наперекор всему: обстоятельствам, логике и козням врагов. К тому же это гораздо благороднее – бороться до конца, стремиться к цели до последнего дыхания и наконец умереть в решительном броске, в отчаянном усилии, отнявшем последние силы! Да, это очень мужественно и благородно, и это «по-людски», «по-человечески». Это именно то, что сделало человека человеком, вырвало его из тьмы небытия и провело по невероятно трудному и длительному пути восхождения к сознанию и могуществу, выделило его из сонма когтистых и зубастых тварей, сделало царём всего живого на планете, сжигаемой вулканами, сотрясаемой тектоническими сдвигами, заливаемой потоками воды, иссушаемой палящими лучами расположенной рядом звезды.
Судьбе было угодно зашвырнуть Костю в этот богом забытый посёлок на краю огромного материка. Судьба (или то, что именуют «жизненными обстоятельствами») бросила подростка в омертвевший, задавленный страхом мирок, предоставив ему самому искать спасительный путь.
Следует сказать истины ради, что в те страшные годы десятки тысяч его сверстников содержались в исправительных лагерях наравне со взрослыми. Уголовный кодекс первого в мире социалистического государства допускал не только заключение, но и расстрел детей, начиная с двенадцатилетнего возраста согласно постановлению Совнаркома от седьмого апреля 1935 года. Правда, несовершеннолетних расстреливали нечасто (в сравнении со взрослыми, с которыми советская власть вовсе не церемонилась и ежедневно казнила тысячами). Но и
