пребывание в колымском лагере не сулило двенадцатилетним и четырнадцатилетним подросткам ничего хорошего. Если они и не погибали от голода и непосильного труда, то всё равно жизнь их была искалечена, психика надломлена, идеалы порушены, а душа обращалась в пепелище, подёрнутое отчаянием, злобой, цинизмом, неверием и обидой. Костя ничего этого не знал. Ему казалось, что несчастнее его нет никого на свете. Но если бы он заглянул в один из тех лагерей, что попадались ему на пути, если бы провёл там пару дней и попробовал баланду из общего котла, которую не всякая собака станет есть, если бы пообщался с потерявшими человеческий облик блатарями и покатал двенадцать часов кряду неподъёмную тачку в золотом забое, то он бы не так сокрушался о своей незавидной доле. Он бы понял тогда, что судьба оставила ему шанс остаться человеком. Он шёл по краю бездны, но не падал в неё. Что его удерживало от падения? Помощь ли добрых людей или та незримая и всепроникающая сила, которая заключена в родительской любви? Этого нельзя наверняка знать. Быть может, будущая наука ответит на эти вопросы.
В этом посёлке, расположенном посреди безжизненного Колымского нагорья на промороженной до самых недр земле, Косте предстояло прожить несколько месяцев весны и лета 1938 года. Наступивший тридцать восьмой стал самым жутким, самым жестоким годом на Колыме! Страшное слово «гаранинщина» прочно вошло в обиход и стало символом эпохи. В этот год в лагерях шли массовые расстрелы – за невыполненный план (в расход шли целые бригады), за невыход на работу (это когда смертельно уставший, неизлечимо больной человек не имеет сил подняться с нар и идти в ледяной забой), за косой взгляд или невежливый ответ озверевшему конвоиру или тому же Гаранину, любившему лично посещать прииски и наводить там порядок железной рукой. Установленный на этот год для Колымы «лимит первой категории» (количество лиц, подлежащих расстрелу) – в количестве сорока тысяч человек – был многократно превышен расстаравшимся сталинским сатрапом. Это, правда, не уберегло его самого от расправы, но это уже не имело никакого значения для десятков тысяч ни в чём не повинных людей, расстрелянных в этот год на Серпантинке, в Мальдяке, Штурмовом, Бурхале, Аркагале, Скрытом, Ударнике, Бутугычаге, Ледяном, Диком, Торфянке, Ветвистом, Известковом, приисках им. Горького и Водопьянова, а также в других лагерях и командировках Колымы. В тот самый день, когда Костя со страхом озирал эту гигантскую равнину, замкнутую зловещими скалами и придавленную серым колымским небом, – почти во всех лагерях Колымы шли расстрелы! В душах обессилевших людей нарастал ужас, гасла последняя надежда на справедливость, на сочувствие, на право жить и дышать разреженным колымским воздухом, смотреть на белый свет и надеяться на спасительное чудо. Да, Костя ничего этого не знал. Ничего нельзя было разглядеть за этими бескрайними просторами, за бесконечными снегами, за тысячами уродливых бараков, словно бы вросших в окаменевшую землю в окружении каменистых сопок, среди жуткого холода и пронизывающего ветра. Над всей этой землёй незримо витал Дух Скорби, и все безотчётно чувствовали его мертвящее дыхание – те, кого убивали и кто безвинно сходил в могилу, но его также чувствовали и убийцы! И ещё неизвестно, кому было хуже в конечном итоге. Убийцы – где-то в самой глубине своего естества – чувствовали этот непреложный, от века данный нам Закон, по которому человек, убивший своего собрата, будет навеки проклят Богом и людьми! Не будет ему покоя ни на этом, ни на том свете. И все безбожники и атеисты, хотя и бравировали своим бесстрашием и несгибаемой волей, всё равно чувствовали это незримое проклятие, эту Каинову печать, пронзившую их до самой глубины, до последнего атома их смрадного тела! Они уже не могли больше оставаться в сонме человеческих существ, безмятежно радоваться солнцу и строить радужные планы. Клеймо убийцы кровавым светом горело на их челе, стереть его не могло ничто. Потому что нельзя исправить содеянное, как нельзя взрослому человеку снова стать ребёнком и как невозможно человеку дважды прожить свою единственную, неповторимую жизнь.
Однако рассказ наш близится к безрадостному концу. Нет нужды подробно говорить о том, как шестнадцатилетний подросток мыкался по углам и спасался не только от голодной смерти (в буквальном смысле этого слова), но и от недремлющего ока советских чекистов. Скажем об этом всего несколько слов.
Письмо Мамалыгина сыграло свою роль: в Атке хорошие люди приютили Костю на первое время. Его взяли на работу учеником в авторемонтные мастерские. Не то чтобы он был большим спецом по этой части. Но в любом деле требуются расторопные помощники такого рода, что очень точно характеризуются известной присказкой: «принеси-подай». С утра до поздней ночи Костя пропадал в мастерских, выполняя поручения чумазых автослесарей: подавал инструмент, подметал пол, протирал детали промасленными тряпками, подкручивал гайки и собирал с пола разлетевшиеся железки. Работяги относились к нему по-отечески. Оно и неудивительно. Половина их недавно освободилась из лагерей, а вторая половина были расконвоированные заключённые (из числа бытовиков). Узнав о том, что Костя тут был совсем один, а отец его сидит, эти суровые люди мягчели сердцами и старались утешить мальчика. У многих остались на материке жёны с детьми, и, разговаривая с Костей, они видели перед собой своих детей, которым было ненамного легче. Быть может думали они, их сыновьям тоже кто-нибудь протянет руку помощи, не даст умереть с голоду. Так человек познаёт высшую мудрость жизни. Так через страдание приобщается к подлинному идеалу, в основе которого лежат сострадание и милосердие.
Так прошли четыре месяца. А летом Косте неожиданно предложили работу киномеханика в Северном горно-промышленном управлении, на прииске Штурмовой, где имелась своя киноустановка. Недолго думая, Костя согласился. Всё-таки это была интересная работа, связанная с поездками и новыми впечатлениями. Однако действительность оказалась не столь радужной. Прииск Штурмовой, расположенный в восьмидесяти километрах к северу от посёлка Ягодное, был настоящим лагерем смерти. И все лагеря вокруг него – прииски имени Водопьянова, Горького, Челюскин, Ледяной, Свистопляс, Хатыннах, Таскан, Джелгала, Эсчан, Саганья, Бухрала (и многие другие) – были ничем не лучше. В этих лагерях заключённые добывали золото из неподатливой колымской земли. Объёмы выработки в начале тридцать восьмого были резко увеличены, а нормы питания доведены до последней черты. Заключённые вымирали целыми бригадами в течение промывочного сезона, для них не успевали рыть могилы; трупы складывали штабелями, как дрова, в каком-нибудь заброшенном бараке или прямо на улице (за неимением площадей). Всё это Костя видел каждый день, и от этого у него захватывало дыхание. Он до
