которое ждёт исключительно тебя – там, в сияющей дали!
В 1989 году мне было двадцать восемь лет. Это многое объясняет.
Однако же не всем в жизни выпадает такое счастье. В том же вагоне (и в том же купе) я познакомился с человеком, который в возрасте двадцати восьми лет был арестован и предан суду – без всякой вины со своей стороны. В 1938 году он получил десятилетний срок и отбыл в места не столь отдалённые, где был судим повторно и приговорён уже к смертной казни, которую чудом избежал. Человек этот ехал из Челябинска в Красноярск: в этом городе он учительствовал до ареста. После Красноярска он планировал побывать в Канске, где провёл шесть месяцев в следственной тюрьме и где его нещадно били и ломали, а потом «сунули десятку» и отправили по этапу туда, куда, по меткому выражению простого русского народа, «Макар телят не гонял».
Дед мой – Лаптев Константин Фёдорович – был расстрелян в Иркутске как враг народа в том же 1938 году. А в Канске жила моя племянница (дочь старшего брата). К тому же оба эти города – Красноярск и Канск – были ближайшими соседями Иркутска. Каких-то тысяча километров – и ты там! Пустяки, по нашим меркам.
Общие темы у нас нашлись. Мы разговорились.
Хотя, разговором это назвать сложно. Говорил в основном попутчик, а я внимательно слушал, изредка кивая и делая круглые глаза. Не знаю, чем я заслужил его доверие. Быть может, он увидел во мне самого себя – таким, каким он был до ареста. Родился он, к слову сказать, в 1909 году, а на момент нашего знакомства ему было восемьдесят лет. Но выглядел он моложе: невысокий, плотный, коренастый, с неторопливыми движениями и уверенной повадкой. При разговоре смотрел собеседнику в глаза, но не нахально и пристально, а спокойно и словно что-то припоминая. Я сразу почувствовал себя с ним легко. Как-то понял вдруг, что он не обидчив, не привередлив, что всё понимает и с ним можно говорить запросто – как со старым добрым знакомым и мудрым человеком. К тому же, как я уже сказал, я тогда был почти счастлив, и он, конечно же, сразу это подметил. Вообще, люди, побывавшие в неволе, очень проницательны. А те из них, кто прожил хотя бы несколько минут в твёрдой уверенности в скорой и неизбежной смерти – про таких я даже не знаю, что и сказать. Это выше моего разумения.
Попутчик мой провёл в бараке смертников несколько суток. Эти несколько суток он прожил на знаменитой «Серпантинке» – расстрельной колымской тюрьме, где за 10 месяцев 1938 года было убито больше тридцати тысяч человек (так сказано в официальных документах, а сколько людей там было убито на самом деле – этого никто не знает до сих пор; выживших свидетелей этих страшных событий уже нет на этом свете, а все архивы до сих пор находятся под спудом).
Про то, что с ним случилось и как он попал на «Серпантинку», Илья Фёдорович (так звали моего попутчика) рассказывал очень толково и обстоятельно, но с видимым равнодушием, словно бы речь шла о другом человеке. Только взгляд его иногда туманился, а сам он отворачивался и смотрел в угол, голос его становился глухим, безжизненным. Он говорил и словно бы не верил тому, что всё это было с ним на самом деле.
Мы проговорили почти сутки. В купе нас было двое, никто нам не мешал. И мы никому не мешали. Только проводница иногда заглядывала и предлагала чаю, сама при этом зыркала глазами, проверяя, всё ли в порядке и не запрятана ли где бутылка «Столичной». Но ни «Столичной», ни вермута у нас не было. Мы оба были в трезвом уме и здравой памяти. А иначе я бы ничего не запомнил и не написал бы теперь эту повесть. Я должен был сделать это раньше – по горячим следам, так сказать. Но всё что-то мешало. То диссертация, которую я вымучивал пять долгих лет. То вдруг Советский Союз распался на шестнадцать неравных долей, а сам я остался без работы, без семьи и без каких бы то ни было перспектив…
Кто жил в те годы, тот помнит это странное и жутковатое время. Всем нам было тогда не до высоких материй, не до воспоминаний, не до сочувствия. Быть бы живу самому – вот и вся премудрость!
Да, в девяностые годы нам было очень тяжело. Но это не идёт ни в какое сравнение с тем, что пришлось вынести нашим отцам и дедам в тридцатые-сороковые.
И теперь я думаю: зачем Илья Фёдорович рассказал мне историю своей жизни? Он ни о чём не просил меня. Не искал сочувствия. Ни к чему не призывал и не агитировал. Просто рассказывал всё как было. И точка.
В Красноярске он сошёл с поезда, а я поехал дальше. Больше мы с ним никогда не виделись.
Его наверняка уже нет в живых. Но я его помню. Сказанные им слова запечатлелись в моей памяти. И что странно: чем дальше по времени отходит этот ночной разговор, тем отчётливее я его помню. Видно, правду говорят, что «большое видится на расстоянии». Со временем шелуха отпадает, а остаётся главное – такое, чего нельзя забывать.
Привожу рассказ Ильи Фёдоровича таким, как я его запомнил – во всей его незатейливости и жути.
Рассказ Ильи Фёдоровича Таратина
Арестовали меня в ночь с пятого на шестое ноября 1937 года. В тот день шла подготовка к выборам в Верховный Совет СССР. Мы, учителя поселковой школы, ходили по своим участкам, знакомили избирателей с биографией Михаила Ивановича Калинина, разъясняли, как будут проходить выборы в Верховный Совет. Люди плохо разбирались во всех тонкостях. Было много вопросов. Мы терпеливо объясняли.
Домой в тот день я пришёл поздно. Запомнилось вечернее багровое небо с редкими облаками. Обычно так бывает перед бурей.
Дети уже спали. У меня двое сыновей было – Лёва восьми лет и годовалый Гера. Жена, как и я, – учительница младших классов.
Мы быстро поужинали и легли спать.
Сквозь сон слышу – кто-то стучится. Я быстро поднялся, зажёг свет, иду в сени открывать. А они – милиционер Куропаткин и председатель сельсовета Жданов – уже вошли. Я, видно, забыл запереть дверь с вечера. Тогда у многих вообще замков не было. А чего бояться? Никто не воровал, не то что сейчас.
А эти двое, лишнего слова
