— Здравствуй, тятя.
— Здорово-те, — заложил большие пальцы в карманы синего пиджака, прищурился. — Прикажи, штоб амбары готовили. За мной обоз идёт, барахлишко разное тащит для нового дома, — сказал небрежно, будто всегда за ним приходили обозы. — На шахте-то как?
— Золотит хорошо.
— А шурф?
— Супротив прежнего вдвое прибавил.
— Ладно. Пошто на постройке рабочих не видно? Чего затоптался как бык на бойне?
— Дык у Кузьмы Иваныча на мельнице плотину прорвало. Богом просил уступить на время рабочих. Они, мол, плотинщики. Других таких на селе не найти. Я, мол, всегда вам навстречу: лошадей надо было — милости просим…
— М-мда… С лошадями, бес хитрый, начисто шкуру спустил. Не надо было плотинщиков ему давать. Пусть бы сам в воду лез.
Большими шагами прошёлся по заснеженному полу. По-хозяйски проверил, как отворяются рамы, похлопал по косякам.
— М-мда… Не след было давать плотинщиков Кузьке. А сильно плотину прорвало?
— Дык если б не наши рабочие, и плотину бы унесло, и мельницу напрочь подмыло.
— Добро! Нут-ка, идём Кузькину плотину смотреть.
— Мать чаевать кличет.
— Подождет.
Глубокие сугробы рыхлого снега намело по берегам Выдрихи. Лежит он и на берёзах, клонит деревья к земле. Снежными шубами укутаны прибрежные тальники. На крыше мельницы надувы надвинуты по-ухарски, набекрень. Река ещё не застыла. Бежит в снеговых берегах, чёрная, смоляная. Над талой водой кружится парок, куржаками садится на плотину, на стены, на деревья. Все бело. Все в куржаках. И среди белизны — чёрная смоль воды.
В плотине рана зияет. Будто зверь вырвал клок. В промоину, хлещет вода и тяжёлыми, свинцовыми струями падает в омут.
На крутых берегах, на лугу ниже мельницы, народу, как галок. Черными стайками на белом снегу.
— Батюшки светы! Силища какая, — охают бабы, глядя на воду. Застыли, а не уходят.
— Ежели сорвет плотину, куда теперь зерно-то везти молоть?
— Ежели сорвет, достанет бабам толкан в ступе толочь. Не иначе.
Заиндевевшие лошади тащат к плотине возы хвороста, пихтовые брёвна. У самой промоины огромный костёр. Длинные желтые клочья огня мечутся, крутятся на ветру и гаснут в дыму.
Кузьма Иванович, сгорбленный, суетливый, бегает по плотине. То подбежит к мельнице и замашет на столпившийся народ:
— Осадите вы ради христа. Не мешайте тут, — то подбежит к прорану и поторапливает рабочих — Дружней, братцы, дружней. Мороз-то крепчает. Не дай бог, шуга шубой повалит, и пропали все наши труды.
Устин подошёл, поздоровался:
— Бог на помощь, Кузьма Иваныч! Как дела?
— Спасибо Сёмше… Устинычу, век буду помнить. Плотинщиков дал. Второй день пластаемся. Чуть остановишься, вода таких дыр понавертит, не приведи господь.
— Так… так… — обойдя косогор, Устин взглянул в проран. Бурлила вода. Поля шуги, лениво крутясь, подплывали к плотине и срывались в пучину. В промоине, по колено в воде, стояли трое главных плотинщиков.
— Хворост! — кричит Михей.
— Хворосту, братцы, хворосту, милые, — суетится Кузьма Иванович. — Хворосту, помоги нам бог.
Тарас, стоя в воде рядом с Михеем, принимает вязанку хворосту.
— Подсоби!
Сразу рывком бросают вязанку в воду и, прыгнув на нее, топят. Вода клокочет, пытается вырвать хворост. Пенный вал с ревом поднимается выше колен. Только крепкие веревки, подвязанные под мышками, держат плотинщиков.
— Страсть-то какая, — крестится Кузьма Иванович и пятится от промоины. — Ах, Устинушка, как пошла вода, как пошла… Ставень открыли, а она прибывает. Валом идёт. В Притаёжном, сказывают, мельничонку снесло. Повыше Черного мыса — другую, и вся вода здесь. Спасибо Сёмше, спасибо Михею. Еле управу нашли на нее. Где-то, грит, затор был. Как прорвало его…
— Камни! — кричит Михей.
Стоя на хворосте в ревущем потоке, Михей принимает большие угловатые камни и, опустив их в воду, прижимает прутья.
— Еще камней! Живо!
Холодный хворост в воде сразу же леденеет, становится скользким. За спиной Михея ревет водопад в три сажени. На Михея надвигается поле шуги. Товарищи наверху уперлись баграми, и льдина хрустит, ломается, рвётся в поток.
— Камни! Живей!
И вновь наклонившись, Михей укладывает, валуны на хворост, а вода хлещет на плечи.
— Михей! Льдина срывается!
— Камни!
— Михей! Берегись!..
Льдина с хрустом летит на Михея.
— Тащи!
Устин не выдерживает и, сбросив шубу, вместе со всеми тащит вверх на веревках плотинщиков. Михей, вися над плотиной, видит, как под ногами метнулась льдина.
— Хворосту, братцы, хворосту, — торопит Кузьма Иванович.
— Подожди с хворостом, дай отдышаться, — устало бросает Михей и, выбравшись наверх, подходит к костру. От мокрой одежды валит пар.
Устин подходит к Михею.
— Это как понимать? Твое место в забое, а ты чужую плотину чинишь?
— Симеон приказал. Ежели, пропустить малость, то к утру тут ни мельницы, ни плотины не будет.
Кузьма Иванович поддакивает:
— Истинно так. И мельницу вода унесет, и плотину. Спасибо Симеону Устинычу. Спасибо Михею. Других-то таких лихих плотинщиков рази найдешь? Вон их сколь на берегу-то глазеют, а в прорайку — одного Михея.
Устин напряженно думает о чём-то и, круто повернувшись к Михею, спрашивает:
— За сколь рублей подрядились Кузьме плотину чинить?
— За полсотни. На круг. Всей артелью.
— Мало. За такую работу и сотни не жалко, — распахнул шубу, достал туго набитый бумажник, отсчитал шесть десятирублевок. — Получай шестьдесят и считай работе конец. Ты утресь в забой, а остальные дом достраивать.
— Неладно, хозяин, задумал, — отдернул руку Михей.
— Не твоё дело попов судить. Получай деньги и пошел. Слыхал?
— Слыхать-то слышу, но опять говорю — неладно задумал. Я твою руку держать не буду. Где народу зерно молоть?
— А ну-ка понюхай, — Устин поднёс к лицу Михея сжатый кулак. — Небойсь, бить не стану, а упредить упрежу: склизко на плотине, недолго из рук веревку выпустить, на которой плотинщик висит. На моем пути не становись. Понял?
— Не грози. Не пужливый.
— Бережливого бог бережет.
Михею не больно охота стоять по пояс в холодной воде и смотреть, как наплывают на него круглые хрустящие льдины. Зазеваешься, не отскочишь вовремя — смерть. Да и деньги нужны. А Устин ещё подливает:
— Дружки, видать, стали с Кузькой, ишь, как пластаешься для него. Любо смотреть, — и отвернулся. — Эй, мужики! Кончай работу. Кончай, говорю. Я плачу заместо Кузьмы и ведро водки вам ставлю. Пошли. Ослушникам утресь расчет. А кто на плотину сунется — во! — показал кулак стоящим на берегу.
Мужики, нерешительно потоптавшись, пошли за Устином. Тарас с Михеем остались одни у костра.
Устин, в расстегнутой шубе, большими шагами, шёл к дому. За ним семенил испуганный Кузьма Иванович.
— Устин Силантьич, как же оно получается. Может, ты пошутил? Не по-божецки это…
— Не гнуси. Как зачнёт самую мельницу подмывать, прибеги мне сказать. Непременно приду посмотреть.
— Креста на тебе нет, Устин. Разорюсь я, разорюсь. Дружбу нашу попомни.
— А ты её помнил, когда лошадей мне в аренду давал? Шкуру с меня с живо
< фрагмент текста утерян из-за повреждения печатного листа>
А жернова не унесёт. Жернова поди потонут.
Летом достанешь, вот и вернешь часть убытка, — глумился Устин. — Эй, кто там! Дайте Кузьме кваску испить. Он, видать, умаялся нонче, взопрел. Смотри ты, сидит, дух не может перевести, и глаза как плошки, — и когда Кузьма Иванович напился квасу, сказал ему вкрадчиво — Хошь, Кузьма, я тебя выручу?
— Устинушка, родненький, сделай такую милость. Бога буду молить за тебя.
— Моли. Это правильно, — Устин достал из кармана бумажник бросил на стол две сотенных, — получай и мельница моя.
— Сдурел. Мельница две тыщи стоит, самое малое!
— Стоила. А утресь за неё никто тебе и копейки не даст. Бери двести. Эко скукорился, будто тебя бревном придавило. Ну, думай. Не то мне в баньку надо идти. А после баньки мирские дела на ум не пойдут. И поздно будет рядить. После баньки-то, мельницу твою — фью… Унесет.
— Смилуйся…
— Матрёна, готова там банька? Готова. Ну и добро. Я пойду.
— Устин Силантич, хоть тыщу… По дружбе…
— Двести, Кузьма. Больше не дам.
— Пятьсот
< фрагмент текста утерян из-за повреждения печатного листа>
Ну вот, получай и молись. Эй Сёмша, прикажи Михею и всем остальным, штоб на нашу мельницу немедля шли робить. К утру плотина должна быть как новая. Да проводи Кузьму, а то он вроде занеможил малость, света не видит. Скажи, штоб Февронья малинкой его попоила.
…Проводив Кузьму Ивановича, Устин не пошел в баньку. Позвал из комнаты Ксюшу с Матрёной. Усадил их на лавку против себя.
