— Аркадьевский? — Ваницкий закусил губу и заходил от окна до двери, от двери к окну. Шея багровилась.
«Ишь, индюком расцветился, — злорадствовал Устин. — Не любо, как тебя за жабры поймают. А меня на суд таскал, думаешь, любо было. Постой, дай в полную силу войти, ещё не то тебе будет».
Успокоившись, Ваницкий подошёл к столу, что-то стер на бумаге, что-то опять записал, закусил карандаш.
— Нет, как хочешь, а Аркадьевский прииск я тебе не отдам. Да ты имеешь ли представление, сколько он стоит?
— Мерекаю малость. Иначе б не торговался. Так я же и цену справедливую дам, не то, што ваш адвокат за Богомдарованный пять сотен сулил.
— А сколько к примеру?
— Ну как это сколько? Да сколько он стоит, — поскреб грудь, шею, все тело зудилось.
— Ну сколько? — настаивал Аркадий Илларионович.
— Погодьте малость. — ещё раз раскинул в уме: «Аркадьевский много богаче Богомдарованного — а тот дает в месяц тысяч тридцать, а то и поболе. Так прижат же Ваницкий, ему податься некуда». Уставившись в столешницу, пробурчал — Тысяч пять отвалю.
— Фью, дорогой мой, не будем зря терять время.
— А ежели семь?
— Да нет, дорогой Устин Силантьевич, Даже сейчас, при такой нужде в деньгах, а нужда большая, не скрою, я Аркадьевский ценю не меньше чем в двести тысяч.
— Тю-у. Двести. Да откуда я такую махину денег возьму?
— Это уж твоё дело. Я с Аркадьевским не напрашиваюсь. Ты о нем завел разговор.
— Пятнадцать.
Ваницкий, молча отвернувшись, начал писать.
— Восемнадцать.
— Устин Силантьевич, не мешайте писать. У меня дорого время.
— Двадцать.
— Я сказал свою цену.
Устин набавлял понемногу. «С Аркадьевского за месяц полета тысяч — делать нечего», — подумал он и хлопнул рукой по столу — Сорок тысяч.
«Якоря», «кошки» заказать немедленно согласно эскизу», — писал Ваницкий и повторил вслух:
— Немедленно.
— Што?
— Это я про себя. Не мешай мне, пожалуйста.
— Сорок пять.
— Двести, Устин Силантьевич. Ты выйди на улицу, пройдись по тропке, обдумай, прикинь. Да торопись. Я могу передумать.
Дойдя до ста сорока тысяч, Устин нахлобучил шапку и стал собираться домой. Медленно натягивал шубу. Долго топтался возле двери. Взявшись за скобку, остановился, и не оборачиваясь, проговорил прямо в двери.
— Сто сорок.
— Что ты? — оглянулся Ваницкий.
— Говорю — сто сорок. Не хотите, еду сейчас — и прямехонько в суд. Не взыщите уж. До свиданьица, значит.
— Эх, чёрт с тобой, — отбросил Ваницкий на стол карандаш. — Деньги нужны. Ладно, давай сто сорок. Шестьдесят две расписками, семьдесят восемь наличными.
— Откуда я их возьму, — засопел Устин, но скобку отпустил, медленно, вроде бы нехотя пошел к столу. — Золото же вам все сдавалось. Сейчас у меня от силы на десять тысяч.
— Значит, шестьдесят две расписками, пятнадцать наличными, остальные в долг. Но уж если в долг, то хочешь не хочешь, а сто пятьдесят.
И упёрся. Сколько ни спорил Устин, сколько ни хлопал шапкой об пол, пришлось согласиться на сто пятьдесят. Остальное пошло много легче.
— Значит так, все будет по уговору, — подытожил Устин, — как сделаем все документы, я отдаю расписки на шестьдесят две тысячи, плачу наличными пятнадцать, а остальное в долг, до весны.
— Хорошо. Смотри, я тебе верю, в долг отдаю, а ты как сделал? Нечестно, Устин Силантьевич.
— Дело есть дело, Аркадий Илларионович, сами ведь знаете. У вас, я слышал, для Аркадьевского всякие машины были заказаны.
— Были. Аркадьевский не твоему чета. Грунт водянистый, и туда без машин не суйся. А ты что, купить их хочешь?
— Ежели в цене сойдемся.
— Раз прииск продал, то и машины не нужны. Тут торговаться не будем: если хочешь, бери по той цене, по какой их продали мне на заводе, ну и само собой, оплати провоз от завода до города. По рукам?
— По рукам. Но машины — тоже в долг.
— Эх ты какой, в долг да в долг, а сам ждать не хочешь. Ну чёрт с тобой, бери в долг.
Обратно Устин выехал в ночь. Гусевая примчала его на Аркадьевский прямо к господскому дому. Сбросив доху, он взбежал на крыльцо. Дверь рванул так, что косяки заскрипели. В тёмной прохожей — никого. Рванул дверь в комнату.
— Кто есть там? Кто ломится пьяный медведь? — с дивана поднялся тучный немец — управляющий господина Ваницкого. Распахнул на волосатой груди бухарский халат. Глазки на жирном лице, как щелки. — Кто есть ты?
— Хозяин! — и ткнул под нос управляющего купчую.
— Ошень, ошень приятно. Вот есть диван. Садись ви, пожалста.
— Я-то сяду, а ты пшел отсюда.
— Как есть пшел? Я есть управитель.
— Иуда ты! Ванидкого продал, шурфы беднее чем есть показывал, и меня продашь ни за грош. Штоб к обеду тут тобой и не пахло, а то голым выкину на мороз.
Вышел на крыльцо. Велел созвать всех рабочих Аркадьевского прииска и объявил:
— Я ваш хозяин! Управителя пришлю посля. Пока… Эй, старшинка! Становись со мной рядом. Вот покуда вам голова. Хватит землю без толку дырявить, неча шурфы проходить. Лес готовьте. Управлюсь малость, шахту заложу. А эта што? — показал Устин на вывеску, висевшую над крыльцом.
— Это есть надпись, — услужливо вставил в разговор трясущийся управитель. — Прииск Аркадьевский господина Ваницкого.
— Снять! Старшинка, ты грамоте мастер? Пиши, хочь углем: прииск Устиновский, господина Устина Си-лантича Рогачёва.
Только на третий день добрался Устин до Богомдарованного. Осмотрел работы. Остался доволен.
Вернувшись в контору, приказал кучеру принести из кошевки медовуху, вино городское, харчи. Пригласил Симеона и Ивана Ивановича.
— Садись, Иван Иваныч, не побрезгуй хозяйским. — Сам разлил по кружкам медовую брагу. Выпил. Вытер усы. — Слыхал про мельницу-то? Наша теперь мельничонка. За. полтораста рублёв.
— Слышал. Считаю, что нечестно вы поступили, Устин Силантьевич.
Устин усмехнулся. Сознание силы, власти не давало ему вскипеть, как обычно.
— Ты, Иван Иваныч, жизни не понимаешь, — добродушно сказал он. — Было время, я на тебя, как на икону молился. Думал — поучит уму. Сколь ты мне сказок ночами сказывал — и не счесть. Блажь одна в твоих сказках. У тебя для всех одна правда. А их много. Для каждого человека правда своя. Да ты пей, пей. Медовуха— силу дает.
— Нет уж, хозяин, пить я с вами не буду. Посижу, послушаю с удовольствием, а пить буду своё.
— Горд! Вот за это я тебя уважаю. Гол, а голову держишь высоко. Сёмша, налей-ка мне городского. Ты, поди, думаешь, мне мельничонка шибко нужна? Тьфу. Велика в ней корысть. Мне у Кузьки зубы выбить надо, штоб кусаться не мог. Вот моя правда — иди да оглядывайся, увидишь кого возле себя, перво-наперво зубы ему выбивай. Што, спорить будешь? Все люди, мол, братья.
— Спорить я с вами, Устин Силантьевич, не буду. А удивляться удивляюсь — когда это вы в волка превратиться успели?
— В волка? Ха! Сёмша, похож твой отец на волка?
— Вот даже нисколько.
— Врёшь, Сёмша. Иван Иваныч правду сказал. Все люди волки. И я волк, и ты волк, и Егорша волк. Отощавший только, беззубый. А подкорми малость Егоршу, дай ему зубы, ого-го, уноси только ноги. Видишь, Иван Иваныч, ежели ты скажешь правду, я с тобой соглашаюсь. Егор волк на привязи, а я волк свободный. — Встал Устин, расстегнул поддевку и чванливо ударил себя несколько раз в грудь кулаком. — Свободный волк, ядреный, зубастый. Рыскаю где хочу, кусаю кого хочу, жру что хочу, и на всех мне наплевать с самой высокой сосны. — Сел, довольный, возбужденный. — Вот каков твой отец, Сёмша. Вот как я жизнь понимаю. Живу, как хочу, а ежели кто на пути мне встанет — перекушу пополам и даже не оглянусь. Што, Иван Иваныч, смотришь на меня? Душу я свою распахнул. Все как есть наизнанку вывернул. Для Сёмши сказываю, штоб науку отцову перенимал, для тебя, штоб боялся и знал, с кем дело имеешь. Ну как, по-твоему, по-ученому, правильно я обсказал?
— Нет, не правильно.
— Ну-ну, сказывай, я послухаю. Так волк я или не волк?
— Волк. Только не свободный. На облаве бывали? Обложат волка флажками — справа флажки, слева флажки, за спиной, — и волк бежит себе трусцой прямо на охотников. Он тоже, наверное, думает, что свободен. Не хочу, мол, бежать назад, где ведрами громыхают, не хочу направо лезть на флажки, пойду в кусты. А в кустах охотник. Такая же и у вас свобода, Устин Силантьевич. Справа — Ваницкий, слева — банк поджимает. Остается одна дорога, и не идете вы по ней, а бежите трусцой, потому что вас подгоняют и следят за каждым шагом.
— Брешешь ты все. Это я не свободный? Я? — загремел Устин. — Да я твоего Ваницкого без мала слопал. Прииском его завладел. А банк? Да управитель мой приятель, — приврал он и потянулся к бутылке. — Сёмша, налей городского.
— Погодите, Устин Силантьевич.
— Ты што? Перечить?!
— Мне сегодня с вами нужно говорить по срочному делу, а с пьяным я говорить не могу.
