— С чаем, Матрёна, малость погоди. Сначала я с Ксюхой потолкую. Знаешь, где я на неё натакался? У Горелой. Почитай, отсюда без малого двести вёрст. Да как натакался-то. На постоялом дворе знакомого мужика повстречал. Слово за слово, он и говорит: «Я, Устин Силантич, сёдни твою девку видал». «Врёшь, говорю. Ксюха отсюда за двести вёрст, на прииске управляется». А он — своё: «Едем, грит, мы обозом, а навстречу нам девка. Приметная такая. Рослая». Лыжи описал. Красный кушак, шомполка за плечами. Все сходится.
Я разбудил ямщика, подвязали мы колокольцы, штоб не бренчали, да и дуй не стой в погоню. В одном селе нет. А видали: проходила. В другом селе нет. Я как волк по дорогам рыскаю, людей бужу. В третьем селе говорят: была, мол. Ночевала. С час как ушла. Мы за ней. Увидала наших лошадей Ксюха, на лыжи да в горы. Я за ней. Ладно лыжи с собой прихватил. Версты четыре порол, пока не догнал.
Чего морду воротишь? Стыдно небось. Спрашиваю, куда, подлянка, бежала? Молчит. Я ей жару. Молчит. Скажи ты, всю дорогу молчит. Есть сядем — молчит, морду воротит. Может, ты, Матрёна, вызнать сумела, куда она бегала?
— Куда там, Устинушка, как воды в рот набрала.
— А ну давай вожжи. Одно из двух — или вожжи об неё измочалю, или… В последний раз спрашиваю, будешь ты говорить аль нет?
— Буду.
— Та-ак. Куда это ты не спросясь собиралась?
— В город.
— В какой такой город? Зачем? Городов на земле много. Ежели в Томск аль Щегловск — то от Горелой надо в одну сторону. Ежели в Кузнецк аль Барнаул — в другую. Мы по извозным делам чуть не во всех городах побывали. А ты в какой собиралась?
Ксюша задумалась: «Неужто и впрямь на свете не один город, а много? На селе говорили — в город уехал, в город повёз. В какой же город? Где Ванюшка?..» Но в упор взглянула на Устина и ответила твердо:
— Все города обойду, а чего надо сыщу.
— Слыхала, Матрёна, за хлеб-то наш, за соль чего дочка отмачивает. Все города не спросясь обойдет. Це, це, це… — и прищурился. — Ты, часом, не Ваньшу пошла разыскивать?
Пугаясь собственных слов, Ксюша сказала тихо, по-прежнему глядя прямо в глаза Устину:
— Ванюшку.
Наотмашь, что было сил, хватил Устин по столу кулаком. Вздрогнула Ксюша, сжалась, но глаза не опустила, не отвела. Непривычная жесткость, решимость в плотна сжатых её губах, в голосе. Они и бесят Устина. Но он понимает: сегодня плетью обуха не перешибешь. Сквозь ярость мелькнуло давнее восхищение— «не девка-кремень». Заговорил спокойно, как только мог.
— Про Ванюшку, Ксюха, забудь. Я тебе ещё должен за свадьбу убегом. Рассчитаюсь, не бойся, за Устином не пропадет. А про Ванюшку забудь. Врать не буду. Невесту ему окончательно ещё не облюбовал. Несколько девок с приданым есть на примете, но я торопиться не буду. Пущай Ванюшка в городе малость грамоту одолеет — цена ему больше станет, а там… Да чего я буду с тобой в прятки играть. У Сысоя племянница подрастает. Невеста к весне. Поняла?
— Не отдам Ванюшку!
— Што-о-о?..
— Я тоже не бесприданница. Я прииск нашла. Мой прииск! Мой!
— Што-о-о? Ты-то чья, с-сука! Это моя кобыла дров привезет да и скажет: не бери дрова, Устин. Мои, мол, дрова, кобыльи. — Выскочил из-за стола, затопал ногами: — Вон! Вон из избы! И дорогу сюда позабудь. Вон, говорю!
…Всю ночь Устин с Симеоном провели на мельничной плотине. Глаз не смыкали. К утру заделали брешь. Вода усмирилась, наполняла пруд, ломая ледок. Дней через десять-двенадцать мельница заработает в полную силу.
Устин доволен. Приказал поставить плотинщикам две четверти водки да на закуску полтину выдал. Отсыпаться не стал, а сразу приказал Симеону:
— Вели запрягать лошадей. Да покрепче выбери. Лыжи вели в кошеву положить, веревки, топор. Дорога мне дальняя.
— Куда ты, тятя, не спавши? Только приехал…
— А про то, што Ваницкий золото на Ак-су утопил, слыхал? Или уши тебе заложило?
— Слыхал. Ну и што?
— Дурак! С мельницей вел себя как дурак и сейчас дурак дураком. Ты куда золото возил сдавать?
— На прииск Ваницкому.
— Вот. Оно потонуло теперь, а у нас расписки его на руках. Ты, может, грезишь, купить чего на эти расписки? Толкнулся в его контору, а там говорят, надо разрешение от самого, от хозяина, а хозяин остался на приисках, золото, сказывают, из реки добывает. Понял? Ну иди, вели запрягать, я и в кошеве отосплюсь за милую душу.
…Устин подъехал к порогам в солнечный полдень. Река искрилась, как летом, и вода казалась издали теплой — тоже как летом. Но это только издали. Поля шуги с хрустом наползали одно на другое, ломались среди камней, и гудела река, — как гудит степь, когда табуны лошадей мчатся по ней, взрывая копытами землю.
Шагах в двадцати от реки, среди молодых кедрачей, Устин увидел избушку. её недавно срубили, желтые брёвна бесстыже голы.
Устин велел остановить гусевку и вошел в избушку. Вошел, как обычно, без стука — в тайге никто не стучит. После яркого света в избушке темно. Против двери фонарем светилось оконце.
— Кто там? Я занят.
Голос Ваницкого. Подчиняясь сердитому окрику, Устин привычно отступил к двери и сразу озлился на себя самого. Распахнул лисью шубу и, сбросив на пол рукавицы, сказал:
— Рогачёв я… Устин.
Глаза привыкли к сумраку избы. Устин увидел стол у окна. Ваницкого в теплом меховом пиджаке. Он что-то писал. Устин повторил так же медленно и значимо:
— Рогачёв я.
— А, Устин Рогачёв! — Ваницкий повернулся на табурете и отложил карандаш. — Богомдарованный? Помню. — Смотрел на Устина, будто видел впервые. Тогда, по городу ходил мужик в серой посконной рубахе, с всклокоченной бородкой, с затравленными глазами. Он казался маленьким, сгорбленным, тщедушным. Сейчас перед Ваницким стоял богатырь с аккуратно подстриженной бородой, бобровая шапка под матку, огнём переливались лисы на шубе. Совсем другой человек. Ваницкий показал на скамейку:
— Садись, Устин Рогачёв. Какая нужда притащила тебя на Ак-су?
— К вашей милости, Аркадий Илларионович, — в словах робость, униженность, а голос на равных. — Посчитаться мне надо. Тут мои золото сдавали вашим в контору, расписки скопились на шестьдесят две тысячи. Мне деньги нужны.
— Сколько?
— Все шестьдесят две тысячи пятьсот семь рублёв.
— Попрошу тебя подождать. Ты слышал, конечно, у меня утонул золотой караван. В обычное время шестьдесят тысяч для меня пустяки, но сейчас, признаюсь, с наличными трудно.
— Сколько ждать?
— Пока не поднимем золото.
— До морковкина заговенья значит.
Насмешливый тон Устина задел Ваницкого, но он сдержался, закурил и продолжал говорить совершенно спокойно:
— Ждать придется, возможно, недели две, а может быть до весны. Я сейчас тебе объясню подробно. К каждому ящику с золотом привязана веревка с буйком. Выше идёт шпагат, и ещё один — поплавок. Будь сейчас лето, я бы поднял все ящики в один день. Но ты видел сам, что на реке шуга. Значит нужно ждать рекостава, а там, если шуга не оторвет поплавки, мы поднимем золото за неделю. Если шуга оторвет верхние поплавки… «Да ещё передвинет при этом ящики с золотом», — подумал про себя Ваницкий, — то придется искать подо льдом нижние, основные буйки. Это, конечно, затянет дело, но к весне все золото будет поднято, и я расплачусь. Даже с процентами. Так вот, подожди.
Такая удача Устину и не грезилась. В его руках не Кузьма с мельничонкой. Ваницкий! Отвернувшись, Устин сказал:
— Мне деньги чичас нужны. Позарез.
— Для чего тебе сразу все?
— Я в чужие дела не мешаюсь, Аркадий Илларионыч, а свои про себя таю.
«Ч-чёрт, — выругался Ваницкий и, смяв папиросу, швырнул её на пол. — Один, два, три, четыре…» — начал считать по привычке. На двадцати пяти успокоился. Переставил табурет, подсел поближе к Устину. Хлопнул его по колену.
— У меня сейчас нет наличных.
— Я ведь и в суд могу.
«Раз, два, три, — снова считал про себя Аркадий Илларионович. — В суд? А ведь подаст, стервец. Бельков как-то уладил сейчас с кредиторами, но если они услышат, что один подал в суд, а Ваницкий не может платить, все в суд полезут». Снова закурил папиросу и сплюнул. «Сто двадцать шесть, сто двадцать семь…»
— Устин Силантьевич, могу тебе выплатить сейчас семь тысяч. Остальные пятьдесят пять через две неделе или весной. Весной я отдам тебе не пятьдесят пять, а пятьдесят восемь. Согласен?
Убтин стоял на своём.
— Мне деньги чичас надобны. Позарез. Все шестьдесят две тысячи пятьсот семь рублёв.
— Пятнадцать тысяч сейчас, а остальные пока подожди.
— Все надобно.
— Тьфу, ну пойми ты…
— Все как есть понимаю. Я вам платил, за то што вы золото моё принимали, копейку с рубля. Теперь мне рубли мои надобно. Денег нет — манатками рассчитайтесь. У нас в тайге полагается так.
— На возьми мою шубу.
— Пошто шубу. Шуба и стоит-то, может, два ста. Мы цену знаем. Денег нет, есть прииска. Отдайте Ар-кадьевский прииск.
