Михей бежит с винтовкой и тоже кричит «ура», а впереди, в предрассветной мгле, огоньки пулемета. Михей швыряет гранату, видит эти черно-красные стрелы. Потом наступает тишина. Госпиталь. Тускло горит ночник. Возле Михея сестра милосердия в белой косынке с маленьким красным крестиком. А лицо Ксюшино.
— Ксюша, я нонче самородок нашёл, — шепчет Михей. — Самородок…
И видит: своя изба. Своя лошадь. И Ксюша распрягает её, а потом идёт в избу, достает из печки горшок со щами, зовет Михея:
— Иди щи хлебать.
Забористо пахнут щи, сваренные заботливой Ксюшей. Михей обнимает её, прижимается усами к щеке, смуглой, упругой. Шепчет:
— Жена…
Михей хочет вскочить, бежать «на-гора», чтоб сейчас же увидеть Ксюшу. Сказать ей: «Есть на земле красивше меня и добрее, но нет мужика, чтоб любил сильнее, чем я».
Рванулся Михей. Застонал. Боль прояснила сознание, заставила открыть глаза. Сверху продолжали сыпаться комья земли. Валун над головой стал ещё больше. Кажется, вот-вот упадет на Михееву голову.
Михея охватил страх.
— Жить хочу. Жить… Вавила, мне Ксюху увидеть надо. Солнце видеть хочу. Жить!
Михей цеплялся за стойки, за комья земли, за все, что попадало под руку, и кричал:
— Ксюша-а, Ксюша-а-а… Вавила, шумни сюда Ксюху. Я солнце видеть хочу.
Перед глазами — то яркое солнце, то хоровод на поляне, то костёр у реки. И везде: в хороводе, у костра — Ксюша.
— Жить… Жить…
— Не хватай лопату, — заругался Вавила.
— Быстрее, быстрее, — торопил Михей и пытался помогать товарищу.
Новые комья земли посыпались сверху. И опять показалось, валун шевельнулся. Под валуном, между ним и Михеем, голова и плечи Вавилы. Он ухватился за стойку, что придавила Михеевы ноги. Тянет её. Шатает. Сверху посыпалось сильней.
«Валун… Он первого Вавилу захватит. Оба помрем… Зараз…» Михей не может отвести глаз от валуна. И думает: «Вавилу зачем? Вот если б Устина сюда. Устина…». Кричит:
— Беги, Вавила! Валун! Пошто тебе помирать. Тебе нельзя помирать. Ты Ксюхе скажи…
Острая боль. Вспыхивает яркое, яркое солнце… Вавила рывком выволок Михея из-под завала и, оттащив на несколько шагов, привалил его к перевернутой тачке. Опустился на колени, стал тормошить Михея.
— Жив? Да скажи хоть слово.
Михей приоткрыл глаза. «Пошто я в луже лежу? Наверно, помер?..». Пошевелил пальцами руки. Шевелятся.
— Жив! — Извернувшись, застонал, отполз к стене и радостно закричал — Жив!
Вавила перевернул тачку.
— Сейчас я тебя уложу и на выход.
— Подожди. Дай отдышаться. В голове шумит как с похмелья.
Темно. Чуть приметно светит жировичок. Холодные капли воды падают сверху, Сознание проясняется медленно. Михей поднимает голову и видит над собой крепкое огниво, оглядывает забой. Валун все висит, но теперь в стороне. В груди появляется трепещущий, горячий комочек. Он ширится, становится все больше, трепещет сильнее. Михей ликует.
— Выбрался! Живой! Постой, Вавила, дай оглядеться. — Огонек жировичка кажется ярким, а холодная вода, текущая за ворот, — ласковой. Собравшись с силой, чуть подвинулся, сказал — Садись, Вавила, рядом, чтоб я тело твоё почуял. Смотри, как трясет меня, аж колени стучат, и руки одна другую поймать не могут. Неужто я снова солнце увижу? Жить-то как хочется. Детям своим накажу, чтоб поклоном тебя встречали.
— Перестань, — оборвал Вавила. — Выбрался и хорошо. Давай потащу на-гора, — и уже укладывая в тачку, спросил — А Ксюше сказать, что ты её одну звал?
— Что ты! Ни в жисть.
Грохот заглушил слова Михея. Вавила почувствовал удар в голову, и ему показалось, что он летит в глубокую чёрную пропасть, на дне. которой блестит яркий огонь…
Первое, что увидел Вавила, когда очнулся, было синее небо и солнце. Оно било прямо в глаза и слепило. Потом солнце заслонила голова Аграфены, и Вавила почувствовал на лбу её руки. И вспомнил забой, радостный крик Михея: «Неужто снова солнце увижу!..» Тихо спросил:
— Где Михей?
Опустила голову Аграфена. Отвернулась, пряча глаза.
Вавила рывком сел. Сначала перед глазами все поплыло, потом он разглядел группу людей. Они стояли без шапок с поникшими головами, у их ног лежало прикрытое солдатской шинелью тело. С одной стороны из-под шинели торчали рваные Михеевы бродни, а с другой — золотистый Михеев чуб. Вавила снова упал на спину. Ему хотелось кричать от горя, но челюсти свела судорога.
Только сейчас Вавила почувствовал, как дорог ему этот чубатый весельчак, с которым они вместе работали, вместе жили, спали под одной шинелью.
Словно сквозь сон услышал он голос Аграфены:
— Господи! Счнулся ведь. Про Михея спросил, сердешный, и снова впал в беспамятство.
Вавила хотел возразить ей, хотел крикнуть, но губы не разжимались, и только хрип вырывался.
— Господи! Ну за что же так, — глотая слезы, причитала Аграфена. — Михея прибрал. Господи, хоть Вавилу оставь.
— Перестань, Аграфена, — прикрикнул Иван Иванович. — Без твоих причитаний тошно. Товарищи, помогите отнести Вавилу в избу. В мою комнату понесем. И Михея в контору. Он погиб, как солдат.
— Как солдат, — повторял Вавила про себя. — Что-то он не успел мне сказать? Да! Он нашёл тех, кто писал прокламации. Обещал рассказать после смены.
Мысли туманились и рвались.
Второй раз Вавила очнулся ночью. Тело как перемолото. В висках стучало, казалось, под подушкой мчался тяжелый железнодорожный состав.
Кто-то держал его руку и медленно гладил её. «Лушка?» — Вавила попытался приоткрыть глаза. Не удалось. А Лушку очень хотелось увидеть. «Многое надо сказать. Сейчас бы самое время. Вдруг умру…» — и все же не было сил поднять веки.
У стола плакала Ксюша. Лушка сидела без слез, сгорбившись, сжавшись в комочек на табуретке рядом с топчаном. Не видела Лушка ничего вокруг. Только Вавилу. Гладила его руку, бессильную, как неживую, и шептала, но так, что не слышал никто:
— Ты не умрешь. Бежала, не чаяла увидеть живым, а теперь не умрешь. Вот я. Рядом. При мне не умрешь. Скоро фельдшер приедет из Притаежного… — Поправила мокрую тряпку на лбу. — Ну открой глаза. Посмотри. Землянка наша стоит без крыши. Достроить надо…
С Вавилой уходило все. Сама жизнь уходила. Казалось, не станет его — завтрашний день не наступит.
У крыльца скрипнул снег. Послышалось ржание лошади. Лушка опрометью выбежала на крыльцо и тотчас вернулась.
— Нет, не Тришка, не фельдшер…
Аграфена спросила:
— А Тришка причем? За фельдшером поехал Егор, — и поняла: Лушка наняла Тришку, отправила в Притаежное. Все деньги, что заработала за год у Кузьмы, отдала за подводу. «Ишь ты какая», — подумала Аграфена. И когда Лушка села на прежнее место, пристроилась рядом. Тихо погладила её голову.
Вавила лежал, как и прежде, закрыв глаза. Слышал приглушенные голоса в соседней комнате: Федора, дяди Журы, Тараса. Потом хлопнула дверь. Где-то рядом голос Ивана Ивановича:
— Ну как, Аграфена?
— Лежит. Господи, царица небесная, все-то без памяти.
«Неправда»— подумал Вавила, а сказать не мог.
— Перестань, Ксюша, плакать. Слезами теперь не поможешь. А Устин даже в хорошей крепи отказал, — и вышел в соседнюю комнату. — Товарищи, приезжал Симеон…
— Чего ж ты его сюда не позвал? Я б, мать его…
— Тише, не ругайся у гроба. Так вот, товарищи, Устин все наши требования отверг начисто и приказал Симеону рассчитать меня, Вавилу, Егора, Федора и… Михея.
Вавила услышал гул голосов и понял: в соседней комнате много народу. Слышались выкрики:
— Михея больше не рассчитаешь.
— И вас рассчитать не дадим!
— Бастовать!
— Бастовать! Кто супротив?
Тишина.
— Ребята, значит все бастовать порешили? — Это спрашивал Федор. — Ребята! Возле гроба клянемся. ещё раз хочу упредить, ежели есть супротив кто, сказывай.
А давно ли он говорил: «Супротив хозяина восставать грех, все одно, что супротив господа бога».
Тишина.
И среди тишины Вавила услышал отчетливый голос Михея: «Кажись, я нашёл того писателя. Помнишь, што на доске против войны писал? Отпирается вроде. Но он это. Он. Вечор вас сведу».
На другой день вечером Сысой сидел в тесной избушке на Сысоевском отводе. Два топчана. Стол. Железная печурка в углу. На столе план разведки Сысоевского горного отвода.
— Так что ж такое у нас получается? — допытывался Сысой у своего управляющего.
— Сам не пойму, Сысой Лантелеймоныч, чего у нас получилось. У Устина Рогачёва на Богомдарованном золото сыплет, как пшеничка из куля в закром. На соседнем, Аркадьевском прииске господина Ваницкогр, в шурфах, слышно, такое золото, какое даже не снилось. А у нас хотя бы бусинка попалась. Задавил чёрный шлих — и все тебе тут.
— Ни одной золотинки? Неужто бросать?
— Бросать, Сысой Пантелеймоныч, надо. Чего деньги в землю закапывать.
