— Погодите, Устин Силантьевич.
— Ты што? Перечить?!
— Мне сегодня с вами нужно говорить по срочному делу, а с пьяным я говорить не могу.
— Да ты позабыл с кем говоришь? Я и в морду могу.
— А я могу и ответить. Эх, как будет красиво. Пойдут хозяин с управляющим по прииску, а морды у них расквашены, носы, как картошки.
— Сёмша, налей.
— Погодите.
Минуту Устин сидел молча. Зверем глядел на Ивана Ивановича. «Вроде совсем подмял под себя, а он — шасть и выскользнул». Насупился.
— Ну сказывай…
— Только давайте уговоримся. У меня разговор длинный и неприятный. Прошу слушать и не перебивать.
— Говори. Буду молчать.
— Рабочие составили требование…
— Кого?
— Требование к хозяину. Вы же обещали не перебивать.
— Да как же слушать такое!
— Рабочие требуют, чтобы немедленно был прекращен сполоск золота спиртом.
Спокойный, размеренный тон Ивана Ивановича трезвил, охлаждал. Да и требование показалось разумным. Устин как приехал — сказал Симеону, чтоб прекратили эту дурь. Но одно дело решать самому, а другое — выполнять чье-то требование. Уперся в колени ладонями. Набычился.
— Кому не по нраву — скатертью дорога. Давай дальше.
— Рабочие требуют, чтобы платили деньгами и они могли покупать товары где хотят, а не забирать в долг в хозяйской лавке.
— Да кто это смеет?
— Рабочие.
— Ты имя скажи…
— Затем рабочие требуют крепь…
— Хватит! Кто требует, тех хозяин уволил. Так и скажи.
— Этого я пока им не скажу. Не хочу обострять положение. Рабочие дают пять дней сроку.
— Пять дней? А пошто ты морды им не набил? А? Все вы одним миром мазаны. Я тебя спрашиваю, пошто ты морды им не набил? — Встал. Уперся в столешницу кулаками.
— Я считаю требования рабочих справедливыми и со своей стороны прошу их принять.
— Што-о-о? Да ты знашь, с кем говоришь? Устин Рогачёв у самого Ваницкого прииск перехватил. У Ваницкого!!
Услышав, что Ваницкий вернулся в город, управляющий банком досадливо поморщился. Надо идти, высказывать соболезнования, выслушивать сетования. «Словно на панихиду. Но не пойти нельзя».
Шел медленно, оттягивая неприятную встречу, готовя слова утешения. Возле дома приостановился. Форточка в кабинете была открыта, и слышался голос Вяльцевой: «Гей да тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом, светит месяц серебристый, едет па-арочка вдвоём…»
«Напился, что ли, с горя. Как-нибудь в другой раз зайду», — подумал управляющий банком и хотел пройти мимо, но Ваницкий увидел его в окно и заколотил по стеклу.
В кабинете Ваницкого на столе груда граммофонных пластинок. Загоревший, возбужденный Аркадий Илларионович, встретив в дверях управляющего, сразу похвастался:
— Послушай, дружище, каких мне пластинок прислали из Питера.
— Хорошие пластинки.
— Шедевр. Фабрика гарантирует — первые отпечатки. Садись. Обедал?
— Да как сказать…
— Понятно. Скоро будет обед, а пока перекусим. Мне прислали онежских сигов. Пальчики оближешь.
— Ты, как видно, доволен своей поездкой?
— Очень доволен. Во всех отношениях. Прекрасно охотились. Пежен-младший очень недурно стреляет. А папаша его — умный делец, с ним приятно иметь дело. На этих днях к тебе поступит устав нашей компании по постройке дорога на прииски. Общая стоимость около десяти миллионов. Треть вложу я, остальные поступят из Парижа и Копенгагена.
— А откуда у тебя три миллиона?
— Как откуда? А, ты про историю с утонувшим сокровищем? Послушай, кто пустил слух о моем банкротстве?
— Газеты сообщили…
— Черт бы побрал эти дурацкие газеты. Подумай, утонуло несколько ящиков с золотом. Неужели я такой дурак, чтоб отправлять все золото с одной лодкой? Это раз. Второе. Его уже подняли. К каждому ящику была привязана длинная веревка с поплавком, и стоило несколько раз провести якорьком по порогу… А вы без меня что-нибудь натворили?
— Прекратили платежи по твоим счетам. Кредиторы бушуют.
— Гм-м… — Ваницкий неопределенно гмыкнул, не то одобряя действия приятеля, не то осуждая.
Управляющий банком потерял уверенность.
— Дальше, — напомнил Ваницкий.
— Стал подыскивать покупателей на Софийский отвод, на…
— Дом Ваницкого, — гневно перебил Аркадий Илларионович, — библиотеку Ваницкого и любимую собаку Ваницкого.
Управляющий несмело запротествовал:
— Но ты сам подал повод, Аркаша, продав Аркадьевский. Ты несколько раз говорил, что это жемчужина в короне Ваницкого. Начал продавать оборудование.
— Минутная слабость, — неохотно объяснил Ваницкий. — А кредиторы? Слушай, открой завтра платежи, предложи полтинник за рубль. Я в долгу не останусь. А теперь идём отведаем онежских сижков.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Михей и Вавила уперлись плечами в крепежную стойку. На лбу, на шее веревками вздулись толстые вены.
— Черта возьмешь, — выдыхает Вавила.
— Держи, держи, говорю… Баклушей ударь.
Липкая грязь хлюпает под ногами Вавилы. Трещит огонек в сальной светильне, бросая на мокрую крепь чёрные тени. Стойки возле забоя выгнулись дугами. Стонут, словно живые. Трещат. Правая лопнула. Обломками ребер выперли из её нутра желтые щепы. Нужно скорее, подбить новую стойку. Михей давит её, но огниво садится, стойка дрожит, не идёт в гнездо.
— Держи, — размахнувшись, Вавила ударил тяжелой баклушей по стойке и, застонав от боли в руке, опасливо покосился на крепь.
— Идёт, идёт! Бей! — Михей перехватил плечом пониже и, изогнувшись, надавил до хруста в костях. — Давай… — а глаза скошены в угол. Там, под стойкой, лежит ком породы, а в нем, как натек живицы на бурой коре, желтеет золотой самородок. Темно. Не видно ни стойки, ни кома земли, а самородок вроде блестит. — Бей!
И Вавила бьёт баклушей по стойке. А мысли лоскутьями рвутся: «Бежать надо… Завалит… За что головой рискуем… Спасем рубли в кармане Устина…»
Но не бежит, бьёт. И Михей не бежит, а давит плечом на стойку. Сверху сыплется галька, а он давит и требует:
— Бей!
На этой неделе такое уже третий раз. Два раза Михей и Вавила побеждали гору, успевали усилить крепь, подбить новые стойки.
Вверху пискнуло. Тонко, как мышь. Зашуршало. Треснуло. Стойка качнулась, будто живая, и ударила Михея в плечо.
— Жми! — крикнул Михей. Но Вавила отшвырнул его к стенке.
Треск!
В грохочущей темноте валились огнива, порода. Михея сбило с ног. Под щекой холодная, липучая грязь.
— Жив? — слышит Михей встревоженный голос Ва-вилы. Чувствует, как руки его прошлись по груди, по лицу. Добрались до плеч и тянут. «Пошто он меня, словно девку щупает, — и начинает соображать — Кажись, был обвал?..»
А Вавила все повторяет:
— Михей, отзовись. Жив ты, Михей?
— Вроде бы жив. Кого мне доспеется? — Рванулся и застонал. — Привалило. Засвети-ка огонь. Спички за пазухой.
Красное тусклое пламя вспыхнувшей спички с трудом раздвинуло тьму. Ноги Михея придавлены переломанными огнивами. Над самой грудью его висит огромный розоватый валун. И кажется, что он дрожит, шевелится.
— Вавила… Подопри валун стойкой.
— Трогать его нельзя. Упадет.
Спичка гаснет. Сверху сыплется мелкая галька. Падает на грудь, на живот. Давит. Становится трудно дышать. Михей старается выбраться, извивается, месит руками шахтовую грязь.
— Скорее, Вавила… Валун!
Вавила зажигает светильник. Скребет лопатой по мокрому грунту. Он торопится, дышит тяжело, с надрывом.
Струйки воды стекают с крепи и со звоном шлепаются в лужи. У Михея перед глазами пляшут разноцветные искры, синие, зелёные, красные. Их становится все больше. Мелькают быстрее. Хороводы искр скручиваются в цветные спирали и мчатся куда-то. И видит Михей, как к нему склоняется Ксюша.
— Больно?
— Нечем, Ксюша, дышать…
— Конечно, нечем. Земля тебя завалила. Но ты терпи. Вавила тебя откопает.
— Конец, Ксюша… В углу самородок. Для тебя схоронил. Возьми его. Тебе жить надобно…
— Да, Михей, мне теперь не на што жить, Ксюша исчезла, а вместо неё — самородок. Огромный и горит, как кусок жаркого летнего солнца. Воздух горячий, перехватывает дыхание.
Самородок все ближе. Шипит. На нем вздуваются пузырьки, как на оладьях. Один пузырь больше других и растет, растет, становится с кулак, с голову и неожиданно лопается. Красные языки пламени взвиваются в воздух. Они, как стрелы, разлетаются в стороны, а наконечники чёрные-чёрные и коптят. Где-то Михей уже видел эти черно-красные коптящие стрелы. Они тоже мелькали перед глазами. А потом была чёрная тишина.
Где? Ах да! В Галиции. Невысокий курган, а на нём три молодых бука и оттуда строчит пулемет.
«Ур-ра-а! Ур-р-р-аа!»
Михей бежит с винтовкой и тоже кричит «ура», а впереди, в предрассветной мгле, огоньки пулемета. Михей швыряет гранату, видит эти черно-красные стрелы. Потом наступает тишина. Госпиталь. Тускло горит ночник. Возле Михея сестра милосердия в белой косынке с маленьким красным крестиком. А лицо Ксюшино.
