хорошо, что я стал сапером, — вдруг как-то освобождение думается Глебу. — По крайней мере, конкретная и ясная профессия. Человек дела. Прокладывающий дороги. Разминирующий поля. Наводящий переправы… Когда надо, ты строишь убежище, когда надо — жилище… Что может быть достойнее и необходимее? Живи — и делай, и не думай о неизречимом. Плыви через океан, тяни свою дрожащую нить судьбы к невидимым берегам, как во время фронтовой переправы, — плыви, живи и не мучайся, тем более что мучений в такой дороге и без того хватает…»
— Гляди, гляди! — вдруг услышал Глеб возбужденные выкрики за своей спиной, у противоположного, правого борта. — Рыскает.
— Где ты видишь?
— Прямо по моей руке смотри!
— Смотрю. И ничего не вижу.
— Да вот же, прямо. Черная палочка бежит.
— Вижу, вижу! А что это?
— Перископ! Подводная лодка!
Глеб быстро перешел по вздымающейся палубе на правый борт, и ему показалось, что он успел увидеть в волнах, почти у самого горизонта, ровный белый бурунок. Словно бы что-то чиркнуло там по воде. Чиркнуло — и пропало.
Однако что-то там и осталось, задержалось после этого. Что-то прибавилось, точнее сказать. Словно бы подул оттуда еще один ветер.
— Чья же она? — спросил Глеб.
— А хрен ее знает! — услышал ответ.
— Может, миста мерикана? — немного дурачась, играя под чукчу, проговорил какой-то молодой военный без погон.
— Нас должны охранять! — возразил ему другой, постарше, с погонами капитана артиллерии.
— Может, и охраняют, а она прорвалась…
— А может быть, это наша лодка? Вон идет военный моряк — спросим!
К борту действительно подходил единственный на «Чайковском» военный моряк — капитан второго ранга, державшийся на пароходе с каким-то особенным великолепием. Он всегда был по форме одет и не расставался со своим тяжелым, чуть не в полметра длиной, морским биноклем. Кое-кому он позволял посмотреть через этот телескоп на играющих касаток или на далекий китовый фонтанчик, но редко кто осмеливался попросить кавторанга о таком великом одолжении. Необщителен был кавторанг, живя среди сухопутчиков своей обособленной внутренней жизнью, проводя большую часть времени в палубном одиночестве. Кто-то пустил слух, что он застал с кем-то свою неверную жену и после того попросился на Север, кто-то утверждал, что он находится на «Чайковском» для связи с военными кораблями, которые будто бы курсируют в открытом океане, наконец, высказывалась версия, что он из главного морского штаба и направлен на Север как раз в связи с активностью незваных подводных лодок. А сам кавторанг, как уже сказано, ни с кем не откровенничал.
Когда он услышал о перископе, то прежде всего приложил к глазам свою оптику и осмотрел горизонт. Но ничего, как видно, не обнаружил.
— Если это была субмарина, то она погрузилась, — профессионально резюмировал он.
— И нам остается ждать, пока она выпустит торпеду, — продолжил дурашливо-хитрый малый без погон.
Кто-то чуть нервно хохотнул, кто-то, поглядев на воду, поежился: «Бр-р-р! Холодная!» — и все продолжали приглядываться к волнам: не появится ли снова перископ? Всерьез-то, конечно, не верили, что кто-то может на них напасть, но все же на палубе воцарилось какое-то беспокойство. И не вполне спокойный продолжался разговор, и в нем нет-нет да и скажется что-нибудь о войне — минувшей или грозящей, об американских заправилах-толстосумах, которым мы не нужны больше как союзники, и тех бойких парнях, с которыми сталкивались в Германии в сорок пятом году («Простые они, и ничего так не любят, как торгануть да монету заработать»), наконец, и о «властительнице дум» — атомной бомбе, то всерьез, то в шутку («На одесском толчке, я слышал, продавали ее, только мне самому деньги в дорогу нужны были»). Когда соберутся несколько военных, то уж непременно будут шутить и об этом.
А завершилось все такими речами:
— Ладно, братцы, война закончена, и не будем к ней возвращаться.
— Хорошо бы! Но не вдруг от нее избавишься. Мне сегодня опять бомбежка снилась.
— Война окончена — борьба продолжается, — как говорили у нас в Германии в сорок пятом году.
«И у нас тоже!» — усмехнулся про себя Глеб, ненадолго возвращаясь мыслями к лету сорок пятого года, заполненному ожиданиями, возбужденно-радостному и тревожному. На мгновение вспыхнул теплый солнечный день, сиреневое цветение вдоль всей главной улицы Гроссдорфа, потом как бы подали голос трубы дивизионного оркестра: они играли бравурные марши на проводах «старичков», а звучали почему-то печально.
Давно ли все это было — и трубы, и тепло, и сирень? И вот уже нет ничего этого, и никогда не повторится — разве что в таких вот вспышках-воспоминаниях…
Он стоял у борта, облокотившись на холодное шершавое железо, то поднимаясь вместе с ним на волну, пока еще не очень высокую, то опускаясь в провал между волнами. Под ногами напряженно дрожала — от работы машин и винтов — палуба, за кормой тянулся и кипел широкий пенистый след, словно бы подсвеченный из глубины живым мягким светом, проносился над палубой соленый, неземной ветер, а мысли Глеба-литератора все метались в каком-то неясном поиске, душа тосковала над толщами вод бессловесно и трепетно… Вскрикнуть бы плачущим голосом чайки, прокатиться бы, прошелестеть шумной океанской волной, пропеть бы ветром в проводах и снастях торжествующую песню шторма, прогудеть бы гудком встречного парохода… Но нет, не дано! Надо ждать своего голоса. Ждать, пока он прорежется…
11
16 октября
П е т р о п а в л о в с к - н а - К а м ч а т к е
Утром, выйдя на палубу, я увидел совсем рядом коричневатые, освещенные солнцем сопки. Их растительный покров, издали напоминавший шкуру бурого медведя, вблизи оказался лесом. Это рогатые карликовые березы с красновато-серыми ветвями. Где-то вдали, сквозь облака, расположившиеся на разной высоте, просматривалась белая высокая сопка. Верх ее спрятался под колпаком, похожим на поварской, а книзу спускались полосы белого драпировочного полотна. Облака ходят и внизу, по самой земле, как на Курилах.
Петропавловская бухта — чудесна. Укрытая со всех сторон сопками, имеющая узкие ворота в одну сотую всей окружности, она спокойна, как озеро. По берегам, у подножия сопок, расположился
