места в больших спасательных шлюпках…
Первый вопрос был сразу забыт, и посыпались совсем другие: кто будет спускать шлюпки на воду, где находится рундук номер такой-то и так далее. Спросили о том, как быть с семьями, в которых есть дети? Им было бы надежнее вместе с главой семьи, в одной шлюпке.
— В большинстве случаев так и будет, я думаю, — сказал полковник. — Но вообще я уверен, я надеюсь на то, что имею дело с настоящими мужчинами. Вы меня понимаете? Никакого самовольства быть не должно. И никакой паники. Паника — коллективная смерть, порядок и твердость — спасение… И последнее, — заканчивал полковник. — Вас будут, конечно, расспрашивать, зачем вызывали. Скажите, что обсуждался вопрос о питании людей во время шторма. Скажите, в частности, что решено выдать соленые помидоры, — и тогда вас меньше будут расспрашивать. Все будут довольны.
Полковник, похоже, улыбнулся, но лицо его оказалось непослушным, не расположенным к улыбке.
— Вы сами понимаете, — сказал он. — В такой обстановке будоражить людей раньше времени просто опасно. Так что если вам придется кому-то объяснять, почему мы стоим на месте, делайте это совершенно спокойно, с полной уверенностью в том, что неисправность будет устранена… Обманывать, конечно, нелегко, и у всех людей есть право на правду, но сейчас я оставляю это право только себе и вам… На этом я отпускаю вас…
14
Сообщение о помидорах и в самом деле произвело отвлекающий эффект. Особенно оживились женщины, затеяв между собой перекличку.
— Слышала новость, соседка?
— Слышала, слышала.
— Наконец-то догадались наши начальнички.
— Так они поняли, что волна все равно смоет бочки в море.
— В общем — не было бы счастья…
— Мужчины, идите же скорее получать!
Вывшие «кашеносы», уже два дня отдыхавшие от своих прямых обязанностей, взяли котелки и, пьяно покачиваясь, придерживаясь за нары, за расшатанные поручни лестницы, полезли наверх. Отправился за солениями для своей команды и Тихомолов, чуть ли не единственный ходячий в ней. Он ушел даже довольный: по крайней мере, не придется отвечать на расспросы… В то же время в мыслях у него нет-нет да и повторялись слова полковника о праве людей на правду и требовали что-то додумать. Однако философствовать на шаткой, уходящей из-под ног палубе все-таки затруднительно. А тут еще пошел дождь. Заметались седые сполохи раздробленной штормовым ветром водяной пыли, все вокруг затянулось непроглядной туманной пеленой. Все вокруг, и камчатский берег — тоже. Опасность стала еще и невидимой.
В очереди за помидорами уже почти в открытую говорили об аварии, поосторожней — о сигнале SOS.
В твиндеке Глеб роздал помидоры, рассказал о том, что услышал на совещании, своему комбату и только хотел лечь, как к нему прибрел, придерживаясь за верхние нары, майор Доброхаткин. Сел рядом. Посмотрел со снисходительной укоризной.
— Мне-то ты мог бы сказать все, — начал он.
— Я не успел, — оправдался Глеб.
— Ну, это ладно, — простил его майор. — Главное — впереди, и нам с тобой надо держаться дружно. Надо обеспечить место в надежной шлюпке — понял? У тебя беременная жена, у меня больная, да и сам я…
— Если дойдет до этого, то женщины и дети будут садиться первыми, — сказал Глеб. — И именно в надежные шлюпки.
— Но руководить-то мы с тобой будем!
— А старшие команд — последними.
Доброхаткин сообразил и отреагировал почти мгновенно:
— Ну какой я теперь старший, сам посуди! Просто больной человек, беспомощный балласт… Если что, нашу команду придется тебе возглавить. Ты оказался крепким мужиком.
— Меня никто не назначал.
— Это мы устроим. Я могу сходить к начальнику эшелона.
— Вы же больной, — напомнил Глеб, уже почти глумясь над этим небритым и неприятным человеком.
— Так если для дела…
Но тут Доброхаткин и сам, видимо, сообразил, что слишком раскрывает себя. Понуро опустил плечи… И вдруг Глебу стало жаль его и вообще как-то неловко за весь этот разговор, в котором он невольно слегка поиздевался над майором и вроде бы поставил себя выше. А перед опасностью, перед стихией, как и перед смертью, — люди равны. Правда, встречают они ее по-разному.
— В общем, номер шлюпки и номер рундука со спасательными поясами у меня записаны, — сказал Глеб деловым примиряющим голосом. — В случае чего — будем действовать вместе… Но я думаю, что все обойдется.
— Веришь? — спросил Доброхаткин.
— Хочу верить.
— Так это и я хочу. А что на самом-то деле будет?
Посидев еще немного, он неторопливо встал, нащупал рукой верхний край нар и, явно преувеличивая свою болезненность, старчески побрел на свое место. А Глеб прополз, продвинулся по нарам к Лене, которая с каким-то бедняцким наслаждением и старанием — чтобы ничего не осталось — высасывала самый крупный из доставшихся ей помидоров. Было похоже, что этот помидор, который она прижимала ко рту обеими руками, целиком поглотил все ее внимание и все чувства. Но, оказывается, она сумела услышать и разговор Глеба с Доброхаткиным.
— Это правда… насчет шлюпок? — спросила она, как только Глеб придвинулся лицом к ее лицу.
Изнуренная качкой, она говорила непривычно тихо и в последнее время — совсем мало. Сейчас не было прежней говоруньи и хохотуньи. «У меня и голос похудел, правда?» — спрашивала она недавно, и он тогда честно отвечал: «Да, немного». Потускнел или стушевался в сумерках твиндека ее всегдашний, в прежние времена даже немного избыточный румянец, потеряли блеск ее волосы, тоскующие по чистой воде. Запечалились ее глаза — и в них стало трудно смотреть. В них теперь не было ни жалоб, ни просьб, но временами открывалось что-то неизъяснимое и глубокое — то ли предельное страдание, то ли недоступная глубинная тайна душевного созревания. Обманывать ее было невозможно, однако и правду сказать… как сказать ее?
— Понимаешь, — начал Глеб немного издали, — на каждой плавающей посудине, оказывается, предусмотрены спасательные средства для каждого пассажира. На «Чайковском» — тоже. Вот нам и рассказали, где наша
