Может, это компенсация за предательство друзей?..
Я поехал к Фабрису в его дом в горах. Увидев меня, он обрадовался, но полнейшее безразличие его жены оказалось поистине невыносимо. После этого ноги моей в их доме больше не было. Встречая друга на улице, я с удовольствием шел с ним в кафе или ресторан, но систематически отклонял приглашения приехать к нему в гости. У меня не было ни малейшего желания терпеть индифферентность его супруги. Как-то раз я ему об этом сказал. «Ты вообразил себе невесть что, Жонас, – обиженно возразил он. – Почему ты так решил? Элен просто городская девушка, не более того. Да, она не такая, как наши девчонки. Не спорю, она кажется несколько вычурной, но ведь этот отпечаток на человека накладывает городская жизнь…» Все равно! Я к ним больше не ездил, предпочитая искать забвение в Старом Оране, в Калере, в окрестностях Мечети Паши или Дворца Бея, наблюдать за мальчишками, устраивавшими потасовки в трущобах Раз-эль-Айн… Раньше я терпеть не мог шума, но теперь обожал посвистеть рядом с арбитром на футбольном стадионе, покупал на черном рынке билеты на корриду, отправлялся на арены Экмула и приветствовал неистовыми овациями Луиса Мигеля Домингина, разящего быка. Раскатистый рев толпы лучше всего заглушал вопросы, отвечать на которые самому себе я отказывался. Потому я к нему без конца и стремился. Я стал страстным болельщиком футбольной команды Мусульманского спортивного союза Орана и не пропускал ни одного боксерского поединка. А когда боксер-мусульманин отправлял в нокаут соперника, чувствовал, как во мне закипает ярость, на которую я, казалось, не был даже способен, – их имена пьянили меня не хуже опиума: Гуди, Халфи, Шеррака, братья Саббан, изумительный марокканец Абдеслам… Я перестал себя узнавать. Агрессия и беснующаяся толпа притягивали меня так же, как бабочку пламя свечи. Сомнений не оставалось: я в открытую объявил себе войну.
В конце года Жан-Кристоф женился на Изабель. Я об этом узнал утром в день свадьбы. Сказать раньше мне никто не удосужился. Даже Симон, которого, на его беду, на церемонию не позвали, и Фабрис, вернувшийся домой на рассвете, чтобы не извиняться неизвестно за что. Они лишь поставили еще один межевой столб на границе между мной и их миром. Это было ужасно…
Жан-Кристоф решил поселиться подальше от Рио-Саладо. Нашего городка ему было мало, чтобы наверстать потерянное время и взять реванш над воспоминаниями. Пепе Ручильо предложил им поселиться в прекрасном доме одного из самых роскошных кварталов Орана. Когда новобрачные переезжали, я стоял на городской площади. Они ехали впереди, в автомобиле Андре, который взялся их отвезти. Грузовик, доверху груженный мебелью и подарками, следовал сзади. Даже сейчас, на склоне лет, я порой слышу автомобильные гудки их кортежа и испытываю в душе боль, какую они доставили мне в тот день. В то же время, самым странным образом, я с облегчением смотрел им вслед, будто через вену, долгое время закупоренную, наконец могучим потоком вновь хлынула кровь.
Рио-Саладо постепенно пустел, и перспектив у меня было не больше, чем у человека, выжившего после кораблекрушения и плывущего куда глаза глядят по воле волн. Улицы, сады, царивший в кафе гам, шутки крестьян, часто совершенно неуместные, для меня больше ровным счетом ничего не значили. Каждое утро я с нетерпением ждал вечера, чтобы укрыться от хаоса дня, а ночью, в постели, ужасался от мысли, что назавтра вновь проснусь посреди этого всепоглощающего вакуума. Я все чаще оставлял аптеку на Жермену, а сам отправлялся по оранским борделям. Нет, с проститутками я не спал и довольствовался лишь тем, что слушал, как они рассказывали о своей суматошной жизни и на чем свет стоит поносили несбывшиеся мечты. Их презрение к иллюзиям вселяло в меня уверенность. Говоря по правде, я искал Хадду. Для меня это вдруг приобрело огромную важность. Я жаждал ее найти, узнать, помнит ли она обо мне, может ли как-то помочь напасть на след матери. Но я опять же обманывал самого себя. Хадда уехала из Женан-Жато еще до трагедии, разыгравшейся в нашем патио, и никак не могла просветить меня по поводу всей этой истории. Я сам собирался ей все рассказать, чтобы тронуть ее сердце. Я нуждался в человеке, которому мог довериться и которого давно знал, чтобы найти с ним общий язык и установить доверительные отношения, потому что душевные узы с друзьями из Рио-Саладо с каждым днем становились все слабее и призрачнее… Хозяйка «Камелии» намекнула, что как-то ночью Хадда ушла с сутенером и больше не вернулась. Этот сводник был грубой скотиной с наколками на волосатых руках, изображавшими пронзенные кинжалом сердца и ругательства. А заодно посоветовала не лезть не в свои дела, если, конечно, я не хочу, чтобы местная газета написала обо мне в рубрике «Происшествия»… В тот же день, сойдя с подножки трамвая, я подумал, что узнал Люсетту, подругу моего детства, толкавшую перед собой детскую коляску. Передо мной стояла упитанная, хорошо одетая дама в облегающем костюме и с белой шляпой на голове. Это была явно не Люсетта, та наверняка вспомнила бы и мою улыбку, и выразительную синеву глаз. Несмотря на красноречивое безразличие дамы, я долго смотрел ей вслед, но потом осознал всю непристойность подобной слежки и зашагал прочь по бульвару.
А затем я столкнулся с войной… С войной в натуральную величину. С суккубом Смерти и сожительницей Зла, неизменно собирающей богатый урожай. С другой реальностью, которой мне было страшно посмотреть в глаза. Газеты громоздили репортажи о вспышках агрессии, сотрясавших города и деревни, о рейдах по подозрительным бедуинским селениям, о массовом исходе населения, о кровопролитных стычках, прочесывании местности и резне. Мне все это казалось фикцией, мрачным романом с продолжением, которому нет ни конца ни края… И вдруг, в один прекрасный день, когда я потягивал оранжад в кафе на улице Фрон-де-Мер, прямо перед зданием остановился автомобиль, большой и черный, как катафалк, дверцы его распахнулись, и из них свинцовым дождем брызнули автоматные очереди. Выстрелы длились несколько секунд, затем потонули в визге шин, но в голове у меня раздавались еще долго. Зеваки разбежались в разные стороны, на тротуаре остались лежать тела. Повисла такая тишина, что крик чаек в ушах раздавался барабанным боем. Мне казалось, что я сплю и никак не могу проснуться. Не сводя глаз с убитых, я никак не мог справиться с дрожью. Рука трепетала, как ставень на ветру, расплескивая апельсиновый сок. Стакан выскользнул из пальцев, упал на пол и разбился, сосед по столику невпопад закричал. Из домов, магазинов, автомобилей выходили ошеломленные люди и, как лунатики, осторожно подходили к месту происшествия. Какая-то женщина упала без чувств в объятия своего спутника. Я не осмеливался даже пальцем пошевелить и окаменело сидел на стуле, раскрыв рот. Зазвучали свистки прибывших полицейских. Вскоре вокруг пострадавших собралась толпа. Всего в результате нападения погибли три человека, в том числе молодая девушка, еще пятеро получили ранения, причем один из них находился в тяжелом состоянии.
Я вернулся в Рио-Саладо и два дня подряд не выходил из комнаты.
По ночам мне никак не удавалось уснуть. Стоило лечь в постель, как меня засасывал в свою пучину какой-то глубинный, первородный страх. Ощущение было такое, будто я падаю в пропасть. Сон стал настоящей пыткой – кошмары швыряли меня в самые жуткие места. Устав пялиться в потолок, я садился, обхватывал голову руками и смотрел в пол. Очереди, прозвучавшие на улице Фрон-де-Мер, рикошетом били по моим мыслям. Напрасно я затыкал уши, выстрелы все равно оглушительно и скорбно молотили у меня в голове, сотрясая тело, как в лихорадке. Я зажигал лампу и не гасил ее до утра, чтобы не подпускать притаившихся за дверью призраков, которые, стоило лишь немного задремать, тут же набрасывались на меня. Чтобы не уснуть, я цеплялся за малейший шорох, даже за отдаленный собачий лай. От скрипа деревянной балки череп взрывался и разлетался на мелкие части. «Это шок», – глупо заявил доктор… Он не сообщил мне ничего нового. Для меня было важно лишь, как это состояние преодолеть. Рецепта чуда у врача не было. Он выписал мне успокоительные и снотворные таблетки, которые никак проблему не решили. Я впал в депрессию, прекрасно осознавая, что страдаю расстройством психики, но, как с этим бороться, не знал. У меня было такое чувство, будто я стал другим человеком, невыносимым, но в то же время жизненно необходимым – просто потому, что эта новая личность была моим последним пристанищем.
Страдая от клаустрофобии, я то и дело выходил на балкон вдохнуть свежего воздуха. Нередко ко мне присоединялась Жермена. Она пыталась со мной говорить, но я не слушал. Ее слова утомляли и лишь усугубляли напряжение. Мне хотелось остаться одному. Поэтому я выходил на улицу. Каждую ночь. Неделя за неделей. Тишина городка действовала на меня благотворно. Я любил ходить по пустынной городской площади, шагать по улицам и садиться на скамейки, стараясь ни о чем не думать.
