Я вернулся в Рио-Саладо и два дня подряд не выходил из комнаты.
По ночам мне никак не удавалось уснуть. Стоило лечь в постель, как меня засасывал в свою пучину какой-то глубинный, первородный страх. Ощущение было такое, будто я падаю в пропасть. Сон стал настоящей пыткой – кошмары швыряли меня в самые жуткие места. Устав пялиться в потолок, я садился, обхватывал голову руками и смотрел в пол. Очереди, прозвучавшие на улице Фрон-де-Мер, рикошетом били по моим мыслям. Напрасно я затыкал уши, выстрелы все равно оглушительно и скорбно молотили у меня в голове, сотрясая тело, как в лихорадке. Я зажигал лампу и не гасил ее до утра, чтобы не подпускать притаившихся за дверью призраков, которые, стоило лишь немного задремать, тут же набрасывались на меня. Чтобы не уснуть, я цеплялся за малейший шорох, даже за отдаленный собачий лай. От скрипа деревянной балки череп взрывался и разлетался на мелкие части. «Это шок», – глупо заявил доктор… Он не сообщил мне ничего нового. Для меня было важно лишь, как это состояние преодолеть. Рецепта чуда у врача не было. Он выписал мне успокоительные и снотворные таблетки, которые никак проблему не решили. Я впал в депрессию, прекрасно осознавая, что страдаю расстройством психики, но, как с этим бороться, не знал. У меня было такое чувство, будто я стал другим человеком, невыносимым, но в то же время жизненно необходимым – просто потому, что эта новая личность была моим последним пристанищем.
Страдая от клаустрофобии, я то и дело выходил на балкон вдохнуть свежего воздуха. Нередко ко мне присоединялась Жермена. Она пыталась со мной говорить, но я не слушал. Ее слова утомляли и лишь усугубляли напряжение. Мне хотелось остаться одному. Поэтому я выходил на улицу. Каждую ночь. Неделя за неделей. Тишина городка действовала на меня благотворно. Я любил ходить по пустынной городской площади, шагать по улицам и садиться на скамейки, стараясь ни о чем не думать.
Как-то раз, безлунной ночью, разговаривая с самим собой на тротуаре, я увидел, что в мою сторону направляется велосипед. Его фара равномерно раскачивалась из стороны в сторону, скрип цепи отдавался от стен и дробился тысячей пронзительных стонов. Я узнал садовника мадам Казнав. Поравнявшись со мной, он затормозил, чуть было не перелетев через руль. Лицо его заливала смертельная бледность, волосы были растрепаны. Он ткнул пальцем себе за спину, не в силах произнести ни звука, затем вновь вскочил в седло, но в спешке врезался в тротуар и упал.
– Что случилось? Можно подумать, за тобой демоны гонятся!
Он встал, дрожа всем телом, вновь сел на велосипед, сделал над собой сверхчеловеческое усилие и прошептал:
– Я еду в полицию… Их надо предупредить… В доме Казнав стряслась беда.
В этот самый момент я увидел, что за еврейским кладбищем поднимается огромное зарево.
– Боже мой! – вскрикнул я.
И побежал.
Дом Казнав полыхал в огне. Высокий столб пламени ярко освещал окрестные сады. Я мчался напрямик через кладбище. Чем ближе я оказывался к пожарищу, тем отчетливее осознавал масштабы случившегося. С ненасытным гудением огонь уже пожирал первый этаж и подбирался ко второму. Машина Симона горела во дворе, но ни его самого, ни Эмили видно не было. Ворота были распахнуты. Обвитая виноградными лозами беседка за зеленой изгородью трещала и корчилась, выстреливая в небо мириады искр. Для того чтобы преодолеть стену огня и выйти к фонтану, мне пришлось прикрыть лицо рукой. Во дворе лежали трупы собак. Подойти к дому не представлялось возможным – теперь он представлял собой яростный костер, выбрасывающий во все стороны лихорадочные щупальца. Я хотел позвать Симона, но пересохшее горло отказывалось издать хоть звук. На корточках под деревом сидела женщина, жена садовника. Обхватив ладонями лицо, она рассеянно смотрела на дом, постепенно превращавшийся в груду пепла.
– Где Симон?
Она повела головой в сторону бывшей конюшни. Я бросился в огненный ад, оглушенный ревом пламени и раскатистым треском оконных стекол. Холм затянул едкий, клубящийся дым. Бывшая конюшня купалась в покое, который на фоне пылающего дома показался мне зловещим. На лужайке, скрестив над головой руки, на животе лежал человек. Время от времени его хлестали отблески пожара. Колени подо мной подогнулись. Я вдруг осознал, что остался совершенно один и что не смогу этого вынести без посторонней помощи. Затем подождал, в надежде на то, что ко мне присоединится жена садовника. Но она так и не пришла. Помимо ревущего пожара и безжизненного тела на лужайке, я больше ничего не заметил. На нем были только трусы; лужа крови, в которой оно плавало, напоминала собой черную дыру. Я узнал его по лысине: Симон!.. Может, мне опять приснился кошмар? Может, я вновь сплю у себя в комнате?.. Царапина на руке саднила, значит, это все же была явь, самая что ни на есть реальность. Тело Симона поблескивало в зареве пожара. Его лицо, обращенное ко мне, напоминало глыбу мела. Из его зрачков безвозвратно ушел свет. Симон был мертв.
Я присел на корточки перед бренными останками друга. В совершенно невменяемом состоянии. Не уверенный ни в своих жестах, ни в мыслях. Рука сама по себе легла на спину покойного, будто в попытке его разбудить…
– Не прикасайся к нему! – хлестнул в полумраке чей-то голос.
На углу бывшей конюшни стояла Эмили.
В бледности ее лица было что-то фосфоресцирующее. Глаза полыхали тем же неукротимым огнем, что и зарево у меня за спиной. Она стояла босиком, с распущенными волосами, в одной шелковой ночной рубашке, и прижимала к себе насмерть перепуганного сына Мишеля.
– Я запрещаю тебе его трогать, – вновь произнесла она голосом, который доносился до моего слуха будто с того света.
Из-за ее спины вынырнул мужчина с винтовкой, в котором я узнал Кримо, шофера Симона, араба из Орана, который, до того как Симон после свадьбы взял его к себе, работал в ресторане в горах. Его нескладная фигура медленно отделилась от конюшни и осторожно двинулась ко мне.
– Я одного ранил. Слышал его крик.
– Что здесь произошло?
– Мятежники. Они убили Симона и подожгли дом. Когда я прибежал, их уже и след простыл. Я увидел их в овраге внизу и выстрелил. Эти негодяи даже не ответили. Но я слышал, как один из них завопил.
Он встал передо мной. Отблески пламени подчеркивали написанное на его лице отвращение.
– Почему именно Симон? Что он им сделал? – спросил я его.
– Убирайся! – закричала Эмили. – Оставь нас наедине с нашим горем. Проваливай… Гони его, Кримо.
– Ты слышал? Вали отсюда.
Я покачал головой и повернулся, чтобы уйти. Мне казалось, что ноги не касаются земли, что я скольжу в абсолютной пустоте. Я вернулся к горящему дому, затем двинул напрямик через сады и вернулся в городок. Фары нескольких автомобилей огибали кладбище и поднимались по тропе Отшельников. За кортежем к пожарищу бежали фигурки каких-то людей, до моего слуха долетали обрывки их разговоров, но их перекрывал голос Эмили, необъемлемый, как пропасть, намеревавшаяся меня поглотить.
Симона похоронили на еврейском кладбище. Проводить его в последний путь пришел весь городок. Эмили с сыном шагала в окружении плотной толпы. Она была одета во все черное, лицо прикрывала вуаль. В годину невзгод ей хотелось выглядеть достойно. Рядом с ней возносили Господу молитвы члены семейства Беньямен, в том числе родственники, приехавшие на похороны издалека. Мать Симона, убитая горем, плакала, сидя на стуле и не обращая внимания на слова, которые ей шептал муж, дряхлый, измученный болезнью старик. Чуть дальше держались за руки Фабрис с супругой. Жан-Кристофа окружал клан Ручильо, Изабель на его фоне совершенно потерялась. Я стоял в отдалении, позади всех, будто они уже изгнали меня из своих рядов.
После похорон толпа молча разошлась. Кримо усадил Эмили с сыном в небольшой автомобильчик, который для этой цели ему одолжил мэр. Ручильо тоже уехали. Жан-Кристоф на прощание кивнул Фабрису и бросился догонять своих. Захлопали дверцы, заревели двигатели, и площадка у входа на кладбище постепенно опустела. Вокруг могилы осталась стоять лишь группка ополченцев да полицейских в мундирах, явно раздосадованных и испытывавших чувство вины за то, что по их недосмотру на городок всей своей мощью обрушился такой страшный бич. Фабрис издали меня поприветствовал. Просто махнул рукой. Я ждал, что он подойдет и скажет в утешение несколько слов, но он лишь помог жене сесть в машину, уселся за руль и уехал, даже на меня не взглянув. Когда его автомобиль скрылся за поворотом, я вдруг осознал, что остался совершенно один и что теперь меня окружают лишь мертвецы.
Эмили уехала из Рио-Саладо и поселилась в Оране.
Но заполонила собой все мои мысли. Мне за нее было очень больно. Мадам Казнав не давала о себе знать, и я мог только догадываться о том, как Эмили одиноко и тоскливо переживать свое преждевременное вдовство. Что с ней теперь будет? Как она вновь поднимется на ноги в шумном и оживленном Оране, среди совершенно незнакомых людей, в атмосфере городской жизни, которая исключает само понятие сострадания, столь привычное в сельской местности, требует выстраивать отношения с окружающими на основе взаимных интересов и принимает человека только после того, как он, с риском для жизни, совершит множество акробатических трюков и пойдет на массу уступок. Особенно в условиях нынешней войны, с каждым днем принимавшей все более ожесточенный характер, в условиях вспышек слепой жестокости, масштабных репрессий, ежедневных трупов и улиц, таивших в себе бесчисленное множество смертельных ловушек. Я плохо представлял себе, как она в одиночку будет выживать в этом безумном городе, в самом центре арены, орошаемой кровью и слезами, с сыном, перенесшим чудовищное моральное потрясение, и без единой надежной опоры.
