Бравые эмбриотехники активировали механозародышей, и тяжелые шары эмбриофоров плюхались в донный ил. Через сутки, настроившись на внешние условия, эбриосистемы – базовые, дополнительные, сырьевые, ремонтные – начинали развиваться и разворачивались в подводные сооружения, сферы большие и малые. Чуть позже, когда отдельные группы механозародышей опознавались и принимались вязаться в системные массивы, сферы стыковались, заглубляли в грунт опоры, надстраивались. Уютно засвечивались рядки иллюминаторов, вспыхивали прожекторы на мачтах. В отсеках вовсю работали кондиционеры и озонаторы, удаляя стойкий запах пережженного грунта, форсажеры сворачивались, а керамические кубы и многогранники дигестальных систем с пучками эффекторов изображали абстрактные скульптуры. Батиполис был готов принять своих жителей.
Да, технически все было непросто, но исполнимо, однако зловредный человеческий фактор не позволял устраивать жизнь ко благу и процветанию.
Переселенцам дали свободу, не обещая безопасности. Люди, искавшие в ТОЗО работу, желавшие добиться успеха своим трудом, должны были сами защищать себя, свои семьи, свое имущество – от других, тех, кто шел следом за трудягами, собираясь отнимать ими добытое.
Повторялась старая-престарая история – там, где не установлен закон, воцаряются насилие и произвол. В людях, внешне цивилизованных, просыпались дикари и варвары. ТОЗО превратилась в империю беззакония, где торжествовало право сильного. И, надо сказать, союзы стран, чьи президенты создали ТОЗО, молчаливо одобряли такое положение. Оно было им выгодно, ибо масса неработающих с преступными наклонностями стала творить беспредел вне их территорий. Изоляторы пустели, ибо задержанным и приговоренным к имплантации мозгодатчиков давалась поблажка – они могли выйти на свободу, став океанцами. «На берегу» преступность падала, а в ТОЗО выросла до таких невероятных размеров, что даже Генеральный Руководитель проекта не мог чувствовать себя спокойно – никто не был застрахован от драк, перестрелок, грабежей. Правда, Акулу Фогеля так прозвали не зря – генрук был ганфайтером.
Гибли люди, умирали целые города, уничтоженные буйством низких страстей, не укрощенных законом и порядком.
«Кларион-46» был выстроен рядом с полем конкреций, на девять десятых состоящих из железа и марганца. К востоку хватало «черных курильщиков», богатейших источников меди и цинка, а на западе поднимались плосковерхие гайоты, знаменитые своими корковыми рудами, – десять кило кобальта на тонну руды!
Казалось бы, трудись и богатей, так нет же…
Трижды население «Клариона-46» избирало комиссара. Трижды с ними расправлялись истинные хозяева города, желавшие вкусно кушать, но не имевшие склонности зарабатывать матблага.
Каждый день в коридорных отсеках находили трупы, постоянно учинялись драки и потасовки. И однажды наступил конец – неизвестный, явившись в салун, не пожелал заплатить за выпивку. Застрелив бармена, он схватил бутылку виски, глотнул из горла – и пошел угощать товарищей, раздавая питье направо и налево. А товарищам только намекни…
Часа не прошло, как были разгромлены все салуны. Люди устроили настоящий карнавал безумств и смерти – их пьянили спирт и разрушение. Одни жители спасались, другие гнали их, убивая и поджигая все, что могло гореть. Пожарные автоматы запрудили батиполис конденсированными облаками пирофага, но все уже было кончено. От восьмидесяти девяти горожан уцелело всего трое, да и те вскоре оставили «Кларион-46». Так батиполис стал городом-призраком…
– По горизонтали мы находимся от маяка «К-46» на три тысячи шестьсот метров, – доложил Боровиц через головы Шелвина Родда и Таскозы, сидевших на полу кабины. – По пеленгу двадцать пять.
– Понял, – сказал Браун. – Близко уже.
«Орка» шла по-над дном, белым-пребелым. По сравнению с ним самые прекрасные песчаные пляжи мира показались бы серыми. Белел глобигериновый ил – «снег» из микроскопических скелетиков отмершего планктона, что откладывается на дно по паре сантиметров за тысячелетие.
И на этом белейшем фоне резко выделялись антрацитово-черные лавовые «подушки», блестевшие как антрацит. На глыбах обосновались колонии губок безукоризненно белого цвета, то похожие на фарфоровые тюльпаны, то образующие нечто вроде киргизской юрты из полупрозрачного алебастра.
Здесь гигантская горгонария распростерла свои окаменевшие, мраморно-перламутровые щупальца. Там виргулярии – еще одни диковинные твари абиссали – каллиграфически вписывали в пространство неведомые иероглифы, колеблемые течением. Некоторые из виргулярий были свернуты в спираль и напоминали штопор, другие больше походили на пружины, выбившиеся из старинного матраца, или беспорядочно спутанные петли брошенной веревки.
И вот, за очередным валом невесть когда извергнутой лавы тускло блеснули далекие сферы-бункеры батиполиса. Синеватые шары, состыкованные в две параллельные сцепки, отдаленно напоминали железнодорожные составы, забытые на далеком полустанке. Шары поднимались надо дном, опираясь на сваи. Ближе всего, поблескивая тумбами опор, высился центральный бункер – яйцеобразная постройка высотой с четырехэтажный дом. И ни один иллюминатор не светился – город давно стал призраком.
Неподалеку серела площадка комплекса добывающих агрегатов, заросшая актиниями, морскими лилиями и губками. Нежные перистые веера-жабры морских червей, карминно-красные, в цвет крови, мгновенно исчезали в белых трубках-стеблях при малейшем движении воды и снова распускались.
Жуткая тень пронеслась мимо. Браун включил прожекторы, и в их свете возник кальмар архитойтис, метров двадцати в длину. Красно-кирпичные щупальца вдруг поднялись все разом, заиграли кольчатыми извивами. С угрозой вытянув ловчие щупальца-манусы, спрут повисел над илистым дном, ундулируя[44] ромбовидными плавниками, и сдал назад, пока не растаял за пределами освещенного пространства.
– Сихали! – раздался голос Арманто из селектора. – Тут у них тусовка! Левее глянь!
Браун развернул субмарину, и в круг света вплыла бесформенная красноватая масса, чудовищный узел из переплетенных щупалец – два спрута сцепились в поединке.
Безмолвная ярость чудовищ потрясала. Кальмары сплелись, войдя в смертельный клинч, и остервенело обкусывали друг другу щупальца. Попав на свет, они развязались и молниеносно отпрянули, выпуская облака сепии. Из-за бункеров стали выплывать потревоженные архитойтисы. Тимофей не вбирал зрением всю картинку разом, выхватывая отдельности – багровые тела, змеиные извивы щупалец, жуткие взоры ослепленных глаз. И вот заклубился ил, мешаясь с выпущенными чернилами. Гигантские моллюски взмывали вверх и уходили в стороны от опасного места.
– Стыкуемся к центральному бункеру!
Браун дождался своей очереди и подвел «Орку» к стыковочному узлу. Толчок. Скрежетнула герметичная диафрагма. Запищал механизм стяжки. Готово.
– Выходим.
Первыми субмарину покинули те, кто занимал переходный отсек, – Рэд Долан, Док Блэйн, Тераи и Ксавье Виньяль, фармбой с рыбо-планктонного комплекса. Затем те, кто сидел на полу в кабине. Последним выбрался Тимофей.
Затхлость и запах гари сразу ударили по обонянию. Было душновато и сыро. Под ногами натекли лужицы, от них несло гнилью. На стенах нацвела плесень, а под потолком мерцал красноватый туман, рассеивающий аварийное освещение.
– Шурики! – позвал Боровиц. – Кислородные регенераторы на вашей совести.
– Так мы ж бессовестные!
– Пинков надавать? Арманто, займись кондиционерами. Шелвин, ты у нас вроде как инженер-контролер?
– Был.
– Надо наладить терморегуляцию. Кто светом займется?
– Я! – вызвался Таскоза. – Только покажите мне, где тут реактор.
– Прямо по коридору и налево! Фонарь возьми.
Раздав цэ-у, Станислас отошел к Наталье, погрузившейся в размышления, судя по выражению лица, невеселые.
– Чего нос повесила, красавица?
Девушка улыбнулась.
– Боюсь, – призналась она. – Боюсь все потерять. ИТО – мой дом, а теперь там эти… гадят, воняют…
– Это ненадолго, – суховато пообещал Браун. Оглянувшись, он сказал: – Мне нужно кое-что проверить… Скажи, Стан, у вас еще есть кальмарные пастбища? Те, о которых не знает Зеллер?
– А как же! Тут же китихи приносят приплод, и китят мы тут растим – надо же их чем-то кормить. Миль за тридцать отсюда, строго на запад, большой гайот торчит, вот там большое пастбище, хватит на шестьсот голов. Мы его Резервным называем. А зачем тебе?
– Надо.
– А-а! – догадался Боровиц. – «Крота» хочешь из норки… того… за ушко, да на солнышко?
– Именно. Только у меня к вам большая просьба – никому про то пастбище не говорите, иначе опыт не удастся.
– Все понято!
– Будь осторожен, – не удержалась Наташа.
– Буду, – улыбнулся Сихали.
Выбравшись в коридорный отсек, он увидел картину полного разгрома – стеновые панели валялись на полу, содранные и ломаные, сетка термоэлементов была разорвана и обвисала сверкающими фестонами, потолок пестрел сажными бороздами и глазурованными ямками прямых попаданий. Повсюду валялось мокрое тряпье, пушащееся плесенью, кисли в лужицах какие-то обрывки, тут и там взблескивали осколки бутылочного стекла.
