обеда у окна двери камеры толпилось около двухсот заключенных, и многие не могли получить скудного обеда и воды.
Через две недели вместе с группой заключенных снова отвезли в Смуровскую внутреннюю тюрьму на суд, под охраной автоматов и собак-овчарок. В камере нар для всех не хватало, и большинство разместилось на полу.
Шел конец июля. Теплые солнечные дни и ночи все более волновали, и хотелось простора жизни за тюрьмой. В один из таких вечеров раскрылась дверь камеры, и к нам втолкнули с посохом в руке белого как лунь древнего старца лет восьмидесяти-девяноста, с большой седой бородой во всю грудь, с мутными белками глаз. У порога камерной двери молча остановился и немым невидящим взглядом смотрел в пространство. Вид этого старца живо напомнил патриарха древних христианских времен. «А, представитель земли Русской, — сказал один из заключенных, — проходи». Но старец стоял у порога, не двигаясь, на одном месте. Оказалось, что он полуоглох и полуслеп. Двое заключенных подошли к нему и провели в передний угол камеры поближе к окну, уступив ему свои лучшие места. Всем заключенным по своему возрасту старец был отцом или дедом. Каждый из нас желал делать ему приятное: делились [тем,] что имели из питания, говорили ему, крича в ухо.
От него мы узнали, что как-то днем в ясный теплый солнечный день он вышел посидеть на завалинке своего дома погреть старые кости. Второй месяц шла мировая бойня по истреблению людей. И вот в разговоре с другими соседями он сказал, что трудно будет победить немцев. Кто-то из марксидов донес куда следует, его арестовали и предъявили обвинение в агитации против Советской власти.
Жалел он об одном, что не придется помереть на родной земле, своих кладбищах. Как сложилась его судьба, да и всех других нас, — неизвестно: осудили, вернее, надавали всем разные сроки концлагерей, а может, кого и расстреляли, а оставшихся в живых развезли по необъятным концлагерным и тюремным просторам страны России строить города, заводы, шахты, железные и шоссейные дороги и многое другое, что могут творить люди труда, одетые в черные арестантские бушлаты.
На второй день к нам в камеру втолкнули крепкого коренастого мужчину лет сорока, грузчика по профессии с улицы Обороны города Смурова. Следствие его еще не закончилось, но он лишился всякого покоя: днем и ночью ходил по камере, подходил поочередно к каждому из нас двадцати семи человек и неизменно говорил тихо и печально: «Меня расстреляют». — «А что же ты сделал, что должны тебя расстрелять?» — говорили ему. «А то, — отвечал он, — напившись пьяным, в своем дворе, где я проживаю, встретился с давним врагом моим завхозом, всячески обругал его, а поскольку он коммунист, то, ругая его, сказал, что таких коммунистов вешать надо. На меня он составил акт, что будто я сказал, надо вешать всех коммунистов, а за это полагается расстрел, о чем мне заранее сообщили на следствии». Все мы старались его успокоить, что, мол, если приговорят к расстрелу, то может Москва не утвердить и заменит тюрьмой и концлагерем. Через несколько дней грузчика из камеры увели.
В ночь накануне суда я увидел сон. Стоит гигантских размеров черное дерево на плечах народов всех стран с тремя могучими сучьями, а от них идут много других. На основном стволе надпись: «Власть-Насилие», а на главных трех разветвлениях рабство экономическое, рабство политическое, рабство моральное. А далее на каждом из трех разветвлениях надписи прочих пороков власти, вытекающие из трех основных. А на самой вершине дерева сидит Змей Горыныч в короне, а вокруг — его поколение змеят.
Крепко обвили они телами своими дерево Власть и сосут его соки корней народные, наслаждаются и все хором взывают к питающим их корням сытыми хлебами: «Именем бога, именем Змея Горыныча, именем отечества, именем родины, именем патриотизма, именем… именем чести, славы, доблести… именем… именем… служите верой и правдой и поклоняйтесь нам, богам власти, избранникам кнута и пряника над народами и во имя народов, иначе смерть вам, детям и внукам вашим».
Но вот появилось несметное число людей, яростно штурмующих дерево Власть с тремя и прочими его разветвлениями. Началась борьба. Змей Горыныч вместе со змеятами и другой нечистью заглатывали людей и, наглотавшись, поиздыхали, а оставшиеся в живых люди праздновали победу. Но часть людей, опьяненных победой и жадных до власти-насилия над людьми — заполнили места Змея Горыныча, его змеят и прочей нечисти. Но лезли все новые и новые люди власти на занятые ранее места другими, срывались, ушибались, убивались и снова лезли на дерево власти и все его разветвления, взывая к народу и во имя народа.
Так велика многовековая вера в силу рабства — господства Власти, дающая ей сытые хлебы, что каждый стремится быть на дереве Власть, его сучьях, ветках или хоть листьях. Так велика жажда господства одних над другими в сытых хлебах. Но только ловкие, хитрые, более подлые и звероподобные из них удержались на сытых хлебах Власти, а масса-народ остался на малых хлебах под сенью Власти, ее удобряющей почвой.
И на Землю спустилась черная ночь. По небу пошли черные тучи, и черная молния опоясала всю Землю. Началась жизнь торжествующих в сытых хлебах меньшинства и жизнь скорби в малых хлебах большинства — господ и рабов. Мрак ночи сковал всю Землю и все живущее на ней. Слышались отовсюду стоны, плач и крики о помощи, крики о потерянной и нерожденной настоящей жизни человека и общества, крики о жизни Солнца без зла — мечте человеческой.
Но все поглощалось тьмою многовековой, господством одних и рабством других — экономическим, политическим и моральным. Это дерево, символ господства и рабства, осталось жить и продолжало существовать, видоизменялось, обновлялось, но не уничтожалось, а лишь меняло одних господ на других. На смену одним садились другие и продолжали давить и душить большинство во имя этого же порабощенного и угнетенного большинства. Так замкнулся и на этот раз вечный круг угнетения и рабства духа и тела — perpetuum mobile[144]!
Прошло некоторое время. Появился восходящий свет утренней зари, а вслед за нею взошло вечно живое, светлое и яркое солнце, и сгинула тьма — власть черного дерева — господство и рабство духа и тела. Но прошло еще какое-то время, и вновь наступила
