где можно иметь место для отдыха и сна после изнуряющего подневольного труда и нравственного мучения. Но почему-то до этапа в концлагерь нашу партию в двести человек в течение трех месяцев провезли по трем тюрьмам: Ульяновской, Уфимской в третий раз, и Сызранской, и только после этого отправили в Печорский концлагерь на постройку железной дороги от Кожвы до Воркуты, четырехсотпятидесятикилометровой трассы, и когда была построена дорога — власти ее назвали комсомольской, а в действительности это триста тысяч заключенных всех возрастов построили дорогу, а комсомольцев там не было ни одного человека.
По пути этапа в Ульяновскую тюрьму, в трехэтажных столыпинских вагонах, разместили в отсеках каждого вагона по двадцать — двадцать восемь человек. На нижних полках можно было только сидеть, местá в ногах на полу и под полками являлись ночным и дневным отдыхом. Вместе с «политическими» везли наполовину уголовников — воров-рецидивистов и бандитов. Пока шел этап от Сызрани до Ульяновска, уголовники успели обобрать всех, кто был «не их веры» — хлеб, одежда, обувь перешли к рецидивистам. На наши жалобы и просьбы прекратить грабеж — конвой не обращал внимания. На нас смотрели как на государственных преступников, врагов народа, а на воров-рецидивистов и бандитов как на «друзей народа». Лишенные всех человеческих прав, все мы с момента ареста находились вне закона.
В Ульяновской тюрьме подержали нас месяца полтора и, видимо, надоело начальству возиться с нами, и в дождливый октябрьский день всех заключенных из нашей и других камер собрали в большой этап, погрузили в столыпинские вагоны и повезли куда-то на восток. «Это значит в Сибирь», — решили мы.
Через решетки окон вагона на полях [мы видели] почерневшие скирды хлеба и хлеб на корню, и ни одного человека, машины или подводы по уборке гибнущего в поле хлеба. Только изредка кой-где виднелась подвода с одной-двумя женщинами у погибающих в полях хлебных скирдов.
На Уфимском вокзале вывели из вагонов, и конвойные прочитали дорожную арестантскую молитву: «Идти молча, руки назад, по десять человек в ряд, шаг вправо, шаг влево считается побегом — конвой применяет оружие без предупреждения».
В большой камере Уфимской тюрьмы поместили восемьдесят человек, вместе с уголовниками-ворами. Я долго не мог заснуть и только глубокой ночью начал засыпать. Но сон был не крепкий: услышал сдержанный, отрывистый разговор. Открываю глаза и вижу при тусклом освещении камеры на противоположных нарах группу воров, что-то живо обсуждавших. Вот четверо из них отделились, подходят к спящему арестанту, тихо, вежливо толкают в бок или просто выдергивают из[-под] голов скудный арестантский вещевой мешок, вытряхают на нары все, что там есть, перебирают, и что находят подходящее для себя — забирают. И так обходили всех «не своих» от одного к другому и в течение двух часов грабили всех, кто не принадлежал к их корпорации, и поделили между собой под руководством своих вождей по принципу социализма: от каждого по способностям — каждому по труду.
Мне надоело смотреть на их операции — заснул. Когда я проснулся, то обнаружил, что «друзья народа» во время моего сна забрали у меня табак и несъеденную оставленную на утро пайку хлеба. Я попросил их главарей вернуть мне хоть часть взятого — они пообещали, но не вернули. Когда утром вся камера проснулась, начались пререкания с грабителями, что не стыдно, мол, грабить своих же собратий по заключению — арестантов. Пререкания перешли в ссору, взаимные оскорбления, и могла начаться драка. Начали с обеих сторон вооружаться досками с нар. Страсти разгорались. В это время на шум пришли тюремные надзиратели, часть воров перевели в другую камеру, и этим предотвратился переход камерной холодной войны в горячую. Психология воров-бандитов чужда обществу. Они считают себя стоящими над обществом, над всеми, кто имеет любую собственность, личную или общественную, однако сами они стремятся иметь богатую личную собственность за счет других и общества, как и всякое государство.
А наутро снова в этап — конвой с автоматами, собаками привел на станцию, погрузили в те же вагоны, которыми привезли, и поезд пошел обратно на запад по Волго-Бугульминской дороге. Та же унылая картина полей. На станции Мелекесс в нашу вагонную камеру ввели средних лет мужчину, рабочего столяра мелекесского кирпичного завода, где он перед арестом работал счетоводом. Видя его возбужденное состояние — расспросами его не одолевали, а потом он нам рассказал [следующее].
— Работал и жил ранее в Ленинграде, а потом мне пришлось выехать в Мелекесс — в двадцать первом году, чтоб избежать ареста во время разгрома и гонений на ленинградских анархистов за наши революционные дела и идеи крайне левого революционного направления. Поступил работать столяром, а потом счетоводом на кирпичный завод близ Мелекесса. В Мелекессе я женился. Сейчас трое детей. Директор завода приезжал на лошади в город и часто бывал у меня в доме-семье в гостях. И вот по дороге на завод, при кучере и директоре рассказал два-три анекдота о марксиде Иосифе. Этот директор и кучер оказались агентами и сообщили в МГБ. Через несколько дней меня арестовали, а областная выездная сессия приговорила к расстрелу.
Вид его был ужасный, блуждающий мутный взгляд, не мог спокойно сидеть. Чем могли, мы старались утешить и облегчить его страдания. За три анекдота — смерть! Знай наших! Помните, потомки, что Россией правит обер-бандит от марксидов, царь Иосиф Кровавый. Думаю, что если у Джугашвили когда-нибудь имелся человеческий образ, то, встав у власти диктатуры, — превратился в кровожадного зверя, и что еще ужаснее — в маньяка-шизофреника.
На станции Ульяновск его высадили в Ульяновскую тюрьму, и какова была его дальнейшая судьба, знают только архивы МГБ, где и когда расстреляли, или погиб в концлагере, если Москва заменила расстрел.
Эшелон остановился у Сызранской тюрьмы. Снова переполненная камера. Заключенные стоят, сидят, лежат на нарах, под нарами и в проходах на полу, толкотня, давка, смрадный воздух, зловонная параша на все сутки для ста двадцати человек камеры. Негде было вымыть руки, лицо[149].
Во все дни, недели и месяцы в Смуровской, Ульяновской, Уфимской, Сызранской и снова Сызранской тюрьмах мысленно я оставался жить со своей семьей, родными, близкими и дальними друзьями, товарищами. Жизнь моя оборвалась с того дня и часа, когда объявили мне, что я арестован, и так продолжалась она оборванной почти десять
