вопросы мужеподобная прокурорша. По существу и не по существу судья один вел все так называемое судебное следствие.
Был день субботний, второе августа[147]. Снова «черный ворон», камера тюрьмы, бредовое воскресенье. В понедельник в девять часов утра «черный ворон» привез около двадцати заключенных на продолжение комедии во двор суда, а во дворе уж ждали жена и четырехлетний сын. Снова цепочка заключенных через одного вперемежку с конвоем. Смотрю вокруг и вижу вблизи стоящих сына, жену. Печально и грустно смотрит на меня жена и малосознательно сын — ему еще непонятно все происходящее и, пожалуй, это для него хорошо: пока не знать ужаса случившегося.
«Направляющий вперед», — слышится команда, и колонна заключенных с конвоем пошла в здание суда. Только глаза мои смотрят налево, на жену с сыном до самого входа в здание суда. Ни слова приветствия жене и сыну — дано предупреждение конвоем: идти молча, руки назад, не разговаривать, по сторонам не смотреть.
И нет жены и сына. Ввели в судебный кабинет. Суд в том же составе. Но вот вводят чеха Кроля и сажают на скамью подсудимых рядом со мною, но как свидетеля обвинения. Я полагал, что после очной ставки с ним никогда не увижусь. Судья обращается к Кролю:
— Подтверждаете вы свои показания, данные на предварительном следствии?
— Нет, не подтверждаю, они были ложными!
И вот здесь-то я узнал то, о чем уже рассказал ранее: о страшном обвинении меня в терроризме, ведущем к статье расстрела. Начались препирательства судьи и прокурора с Кролем.
— Вы подписали показания о террористических высказываниях Трудникова?
— Да, я!
— Значит, это верно?
— Нет, не верно!
— Так почему же, вы ведь подписали свои показания, а теперь отказываетесь?
— Да, я подписал, потому что, гражданин судья, я был полутруп, полуживой! Меня под руки привели к следователю Зайцеву, и я подписал, потому что не хотел умирать.
— Значит, это верно?
— Нет, не верно! Сначала меня заставлял следователь Зайцев подписать протокол о том, чего не было. Гражданина Трудникова я не знаю, и никогда никаких разговоров у меня с ним не было. На вечере именин я сидел за одним концом стола, а он за другим, и за весь вечер я не мог слышать каких-либо его разговоров. Это следователь Зайцев сочинил, что будто я слышал террористические высказывания Трудникова с другими гостями на вечере, а я подписал.
— Так почему же вы подписали протокол дознания, а теперь отказываетесь, что вы в одной камере сидите с Трудниковым, договорились?
— Нет, вместе мы не сидели и не о чем мне с ним договариваться, даже если б и сидели в одной камере вместе. На очной ставке я видел его второй раз в жизни и не мог узнать, припомнить. Когда я отказался подписать ложный протокол дознания, то следователь Зайцев велел посадить меня в подвальную жаровую камеру. Там не давали мне пить и есть семь дней. На восьмой день я начал умирать. Тогда пришли два человека, взяли меня под руки, полуживого привели к Зайцеву, и он приказал мне подписать протокол — ложные показания. Мне не хотелось умирать в тюрьме, и я подписал, с тем чтоб потом отказаться на суде.
— Значит, ваша подпись на протоколе?
— Да, моя.
Так продолжались эти объяснения Кроля с председателем суда и дача ответов на вопросы прокурора не менее часа. Такие показания Кроля не входили в расчеты судьи и прокурора. Они десятки раз спрашивали Кроля, но желательного для себя обвинения меня в терроризме не достигли.
Благодарю тебя, Кроль, за твою честность и мужество. Ты истинный и достойный сын Иоганна Гуса!
Во время судебной комедии мой казенный защитник молчал, молчали судья, прокурор и заседатели, когда Кроль и я изобличали преступный метод предварительных следственных допросов в тюрьме МГБ, — так велик и могуч был страх перед царем Иосифом Кровавым. Каждый трепеща старался сохранить свою жизнь от всеобщего истребления — от крестьянина до академика. Все жили «в страхе божием» и каждый мыслил про себя, как некогда истинно верующие на сон грядущий творили молитву: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его», — примерно так мыслил каждый в каждый прожитый день.
Бесследно прошло мое последнее слово обвиняемого о фактической моей невиновности. Защитник молвил десяток слов о моей первой судимости и частичном признании в хранении антисоветской крайне революционной литературы. Зато уж мать прокурорша поусердствовала — потребовала от марксидско-комедийного суда десять лет тюремного заключения и пять лет поражения в правах.
Во время судебной комедии в условиях марксидской диктатуры жена с сыном находились во дворе и смотрели со двора в полуоткрытое окно второго этажа, где шло шемякинское судилище, смотрел и я на них временами, когда стоял, но как садился на скамью — не мог их видеть через высокий подоконник — это увеличивало мое волнение и напряжение.
В ожидании вынесения шемякинского приговора вывели в коридор под охраной двух конвоиров, а Кроля, как свидетеля и уже отбывающего срок заключения, отправили в концлагерь. Когда шло совещание суда о мере наказания — прошел мимо меня в суд следователь Зайцев, а через полчаса вышел.
Тут в коридоре девочки провели ко мне за дверь сына. Я взял его на руки, посадил на колени, прижался к нему, смущенному необычной обстановкой, а два солдата-конвоира, допустившие ко мне сына, сочувственно смотрели, а минут через десять вежливо попросили отпустить сына за дверь к жене — строго запрещалось свидание с родными всех возрастов.
Вскоре снова ввели в комнату суда слушать приговор — решение шемякинского партийного классово-кастового суда. «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… такой-то… обвиняется в том — идет перечень преступлений — … на основании изложенного, что предусмотрено статьей пятьдесят восьмой, пунктом десять, части первой, Спецколлегия Смуровского уголовного областного суда приговорила… к десяти годам тюремного заключения и пяти годам поражения в правах. Вам понятен приговор суда?» — «Да, понятен». — «Распишитесь в трех экземплярах приговора».
Таковыми оказались «профилактические» мероприятия диктаторского партийного суда, о чем мне говорил
