в это самое время навещает красавицу, за которой ухаживает, и что дата их свадьбы вот-вот будет назначена.
Избраннице, мадемуазель де Курсель, семнадцать лет; она умна, богата, красива и преклоняется перед претендентом на ее руку и сердце. Семьи обо всем договорились. Время поджимает, и Гибер не может больше скрывать сложившуюся ситуацию. Он наконец признается. Боль Жюли так сильна, что лишь смерть кажется ей избавлением: «Я не могу больше жить», — пишет она ему назавтра. Она изнурена и признает себя побежденной. Она может лишь созерцать свои страдания; ей давно известно, что любит Гибера не за какие-то его таланты, а за качества, которые сама ему приписала. То же самое уже было с Мора, до Гибера. Обманутая супруга могла бы сохранить достоинство, благородно простив изменника, но у несчастной Жюли нет такого статуса. Она не смиряется с поражением, а соглашается на него и тем утверждает себе свою свободу: «Я жду, я желаю, чтобы вы женились», — повторяет она. «Я как больной, ожидающий операции». Возможно, она все еще надеется выздороветь…
Как большинству женщин, Жюли интересно узнать, какова ее соперница. Однажды в мае 1775 года она узнала, что Гибер ждет у себя мадемуазель де Курсель и ее мать, и, не в силах противиться желанию застать их, без предупреждения приходит к хозяину квартиры. Жюли приветлива, полна очарования, какой она умеет быть, когда желает кому-то понравиться; ее любовник может не волноваться. Мадемуазель де Курсель говорит «очень приятно», и Гибер тает от признательности, сраженный великодушием подруги, делающей последнее усилие любви.
«Потребность умереть»
Конечно, Жюли не лжет, ей несвойственно притворяться, но беды сломили ее волю. Назавтра она оказывается всего лишь обессиленной брошенной женщиной, отдавшей неблагодарному и неверному мужчине больше, чем жизнь: ради Гибера она пожертвовала чистотой любви к Мора и спокойной совестью. Она понимает, что творится у нее в душе, но это не служит ей ни утешением, ни тормозом, и она отказывается отвлекаться от случившегося, от всего того, что называет «расточительством». Посыпались упреки, полные горечи, порой жестокие; она пробует все — дерзит, угрожает, грубит, заносится; каждое ее письмо к любовнику сочится «желчью и ядом»; ей больше не нужна его жалость, и она свирепо обвиняет его в «черствости», «варварстве», «низости»; ее «приступ отчаяния длился шестьдесят часов». Когда речь идет о разрыве столь страстных и подчас неистовых отношений, о правилах приличия можно забыть.
Гибер должен присоединиться к семье своей будущей жены в их замке Курсель неподалеку от Жьена за несколько дней до свадебной церемонии, намеченной на 1 июня; он получает от Жюли последнее сумбурное письмо, написанное 21 мая, в котором она обвиняет его в отсутствии любви, доброты и искренности: «Ах, какую боль вы мне причиняете! Не желаю больше вас видеть!» Она и желает, чтобы он вернулся на улицу Сен-Доминик, но и не может больше выносить его присутствия.
Для Гибера разрыв этих отношений — счастливое начинание, для Жюли же — патетический финал. Он влюблен, и он эгоист; перед ним — новая счастливая жизнь; его супруга тактична и нежна, их дом дышит гармонией. Жюли страдает, для нее не существует никаких чувств, кроме отчаяния. У нее есть силы только на то, чтобы умереть, это «наиболее насущная потребность души». Гибер тем не менее не против того, чтобы объясниться и оправдаться. Он приходит к ней, и ссоры возобновляются; она высмеивает эту «пресмыкающуюся семью», выигравшую бой благодаря тому, что льстила его самолюбию. Письма, которые они пишут друг другу, оказывают на обоих столь тяжелое воздействие, что, едва вернувшись к себе, он опять берется за перо и вымаливает прощение: «Мне очень жаль, я каюсь и умираю от угрызений совести; я потерял сон, я в отчаянии от того, что обидел вас… Завтра я брошусь вам в ноги и буду молить о пощаде».
В те редкие моменты, когда он прекращает быть безразличным к ней, ее гнев утихает, она перестает сомневаться в том, что любима; она ему в этом признается: «Я чувствую себя любимой, и это дает мне силы жить. Вы уничтожаете прошлое и будущее; вы больше не виноваты, я не несчастна». Собственная судьба не волнует ее, она убеждена не только в том, что будет забыта легкомысленным любовником, но и в том, что размеры «огромного горя», называемого любовью, почти мистические: «Ах, мой друг, все в вас поверхностно, все беспорядочно… Когда я вижу вас, я не нуждаюсь в вашей любви: в моей душе Небо, вашу душу я больше не сужу, забываю, что вы виноваты, я люблю вас!» Любовь — результат разыгравшегося экзальтированного воображения, и Жюли закрывается в некоем моральном превосходстве, спасающем ее от отчаяния.
Страдание постепенно захватывает не только душу, но и тело. Снедаемая горем, она почти не ест и успокаивается при помощи опиума; тем не менее она продолжает принимать у себя некоторых верных друзей — Морелле, Сюара, Тюрго, Кондорсе, стараясь скрывать свое состояние. Разрушение организма идет полным ходом, и начинается медленная агония. Даламбер дежурит у ее постели, когда она охвачена рыданиями, приступами кашля и судорогами, неутомимо преданный, нежный и несчастный, — ему она оставит все свои бумаги, и он, горюя, поймет, что не догадывался о ее тайнах. Гибер регулярно навещает Жюли; ее не утомляют эти визиты, у нее хватает ума и здравого смысла, чтобы сдерживать эмоции горькими или ироническими высказываниями о том, как ему не повезло быть любимым двумя женщинами, одна из которых — прикованная к постели старуха…
С приходом зимы состояние здоровья Жюли еще больше ухудшилось. Опиум помогает плохо. Гибер практически ежедневно находится у ее постели, а когда не может быть рядом, присылает кого-то за ее новостями. Даламберу удалось наконец добиться от нее согласия на консультацию известного доктора. Ей всего сорок два года, но ее легкие серьезно затронуты болезнью, она больше не встает, несмотря на то что наступила весна 1776 года. Последний удар судьбы ждет Жюли: апрельский приступ исказил черты ее лица, и она запретила Гиберу заходить к ней в комнату. Последняя записка, которую она написала 21 мая, накануне смерти, по-прежнему адресована ему: «Друг мой, я люблю вас». От момента разрыва до самой смерти она воплощает в себе любовное страдание, придавшее смысл ее жизни.
МАДАМ ДЮДЕФФАН И ГОРАЦИЙ УОЛПОЛ ЛЮБОВЬ В СУМЕРКАХ
Забудем навсегда любови, дружбы и интрижки; не будем любить друг друга…
Письмо мадам Дюдеффан Горацию Уолполу
Ну что вы, одни лишь страсти
