Тут я вспомнил о гибели приора и о том, что сделали с ним Алисий и его дружки. Зачинщиком злодеяния несомненно был он, Алисий. Да и сам я сколько раз видел, как они со своими рассказами входили в раж, а когда наутро отправлялись вниз, в Эгери, они всё ещё были в опьянении от собственных речей больше, чем от вина Криенбюля. Не так уж и неправы были люди в Эгери, возлагая всю вину на Алисия.
Но тот не желал этого слышать и говорил, что эти сплетни входят ему в уши, а выходят через зад, и ни одному слову Полубородого он не верит. И потом – может, ему не пришло в голову ни одного нового ругательства – он развернулся и пошёл прочь. Заметив меня среди других, он остановился и сказал:
– Я тебе запрещаю впредь разговаривать с этим человеком, – и указал на Полубородого.
Остальные деревенские не расходились и спрашивали у Полубородого подробности ссоры. При этом я заметил, что они обращались к нему не как к чужому, а как к своему, одному из наших.
Полубородый сказал, что нет ничего удивительного в том, что возвратившиеся солдаты ведут себя как разбойники, люди в Эгери тоже понимают: кто годами жил убийством и грабежом, того не заставишь с ходу распевать набожные гимны. До тех пор, пока они не натворили слишком уж больших безобразий и просто сорили деньгами, люди смотрели на это сквозь пальцы. Но в последние недели произошли некоторые нехорошие вещи, которые уже не объяснишь озорством. Однажды кому-то из них захотелось среди ночи отведать пончиков, сейчас и немедленно, а поскольку пончиков не нашлось, они чуть не убили трактирщика; приличные женщины уже не осмеливаются выйти на улицу, и даже потаскухи жалуются фогту, что таких грубых клиентов у них ещё не было. Всё это, конечно, не касается его, сказал Полубородый, это проблемы Эгери, а не его дело, и лучше не соваться в каждое осиное гнездо, но в последнее время там, внизу, всё чаще говорят не про солдат, а про «людей Алисия», а всё из-за того, что он изображает из себя большого командира. И до него даже доходили слухи, что там собираются нанести визит этому Алисию и всей его деревне и произвести расчёт молотильными цепами, причём не дожидаясь Дня святого Мартина, когда полагается расплачиваться с долгами. И он, мол, хотел по-соседски предостеречь Алисия, но если уж у человека нет музыкального слуха, то незачем играть ему плясовую.
Старый Айхенбергер посерьёзнел лицом – видимо, соображал, куда бы ему припрятать деньги на случай нападения, но как установить мир с жителями Эгери, он не знал. Другие приняли озабоченный вид, но досаднее всего им было то, что между Полубородым и Алисием дело не дошло до драки, их бы это развлекло. Криенбюль даже сказал, что это нечестно с их стороны – просто так уйти, когда он уже начал собирать ставки на победителя. Большинство поставили на Алисия и только некоторые – на Полубородого. Я бы сделал наоборот; дядя Алисий, может, и знает, как убивать людей, зато Полубородый научен, как уклониться от смерти.
Для меня всё это особенно худо, потому что я теперь угодил между мельничными жерновами. И хотя дядя Алисий не всегда понимает буквально слова, что из него вырываются, а иногда и просто забывает их на следующий день, но то, что Полубородый теперь его враг, не так просто изменить, и если он увидит нас вместе, я могу схлопотать порцию побоев. Полубородый говорит, что Алисий не вездесущ и не может видеть сквозь закрытые двери, но мне всё-таки хочется пожить в покое.
Я спросил Полубородого, действительно ли он не боится, что дядя Алисий ему что-нибудь сделает. Полубородый улыбнулся на это своей странной улыбкой и сказал, что страха у него в этой жизни уже не осталось, он его весь давно израсходовал, да и что может ему сделать Алисий, разве что убить, а ведь он знавал в жизни и куда худшее.
Сорок четвёртая глава, в которой Гени приходит в гости
У нас был Гени, но он только заглянул нас проведать. Он теперь важный человек, и по нему это заметно. Не то чтобы он был не такой добрый, как всегда, но добрый он теперь по-другому, как будто доброта нечто такое, что помогает держать голову свободной для более важных вещей. При этом он не задаётся и не важничает, нет, но всё же заметно: он теперь привык к другим людям.
Когда он пришёл, я колол дрова, это я уже очень хорошо умею; у меня уже и мускулы появились. Даже Поли говорит, что у меня уже не такие руки-плети, как раньше, и что хотя я ещё далеко не мужик, но если не присматриваться, меня уже можно принять и за мальчика. Раньше он говорил такое, чтобы разозлить меня, а теперь это у нас такая шутка, так же, как я иногда проведу рукой по его спине и говорю: «Просто хотел проверить, не торчит ли тут нож». Я собирался наколоть дров на целую неделю, и дело шло споро, как вдруг кто-то окликнул меня по имени, глядь – а там Гени стоит. Вернее, он не стоял, а сидел верхом на муле. Ездить верхом он, по его словам, приспособился, только вот садиться и вставать надо ему помогать. Мул принадлежит правителю кантона, и он белый, и я сразу подумал: «Уж не тот ли это, которого Алисий с его камрадами украл у приора?» Присмотреть за мулом поручили Придурку Верни, с животными он хорошо ладит и гордился таким поручением. А когда мул сделал кучу, Придурок Верни не просто похлопал в ладоши, как обычно, а даже убрал навоз в сторону и обложил его камешками, мы только после поняли почему.
Поводом для посещения Гени была делегация, я запомнил это слово, и он входил в делегацию. Как он объяснил, это всё равно что военный отряд, только мирный, и они направляются в Айнзидельн, где по заданию правителя должны поговорить с аббатом. Остальные из делегации поехали более коротким путём через Брунни и Трахслау, а ему Штауффахер разрешил сделать крюк, чтобы навестить семью. Долго ему задерживаться не велено, сразу же предупредил Гени, ему ещё засветло надо добраться до Айнзидельна, а то в темноте ведь неизвестно, кого встретишь.
Я был бы рад побыть с ним с глазу на глаз, хоть одну минуточку. А когда тут другие люди, надо притворяться взрослым и нельзя кидаться ему на шею. Поли и дядя Алисий тоже зачем-то были нужны Гени, насколько я мог понять, и он настоял, чтобы позвали Полубородого; не мог же он знать, что Алисий с Полубородым теперь как кошка с собакой. Но они взяли себя в руки и держались даже особенно вежливо друг с другом – как, по рассказам Алисия, ведут себя парламентёры на войне, сходясь между войсками, чтобы обсудить, как им воевать дальше. А может, это было просто оттого, что Гени стал такой уважаемой персоной. Он напомнил мне брата Зенобия, чья должность была не намного выше свинопаса, но когда он что-то говорил, все слушали, и не только из-за его красивого голоса, но и потому, что он почти всегда был прав. Так же сейчас и с Гени.
Одет он был не богаче, чем раньше, но одежда не была залатанной, и бороду он не сам себе подстригал, сам себе так аккуратно никогда не сделаешь. И самое главное: к своей новой ноге он уже настолько привык, что если кто ничего не знает, тот, может, и подумает, что походка у него немного скованная, но в остальном он производит такое впечатление, что и сплясать может. Он ещё раз поблагодарил Полубородого за изобретение и попросил передать кузнецу Штоффелю, что когда в следующий раз будет в деревне подольше, они с ним посидят и обсудят, что в подобном случае можно было бы сделать лучше. Например, в Швице ему так хорошо вымостили чашу, в которую он вставляет свой обрубок, что ему теперь совсем не больно.
У него с собой были гостинцы, как Гени это назвал, но ведь он тут не был гостем, он сам отсюда родом. Он положил на стол большой ломоть сала, а к нему хлеб с тмином, такую длинную буханку, что её край выглядывал из его седельной сумки. Каждый мог отрезать сколько хочет, только сам Гени почти ничего не ел; в Швице, мол, он почти совсем забыл, что такое настоящий голод; дескать, люди, которым что-то надо от правителя кантона, каждый день приносят столько всякого хорошего, что всё и не съесть.
К счастью, в этот день в деревне не было ни одного из камрадов Алисия. И когда мы сидели за столом, это было почти как при живой нашей матери. Но говорили мы не просто о чём придётся, Гени беседовал с каждым по очереди, как делает господин капеллан в Заттеле, когда дети должны перечислить ему десять заповедей или семь церковных таинств.
