В 1931 году Scribners произвело на свет первый роман Кэролайн Гордон «Пенхолли».[171] Он охватывал жизнь трех поколений людей, выросших на плантации в Кентукки. Перкинс считал его примером прекрасной работы, «без единой ноты фальши во всем тексте». Однако ему все же требовалось немного внимания со стороны редактора.
«Ни один писатель не может считать себя достойным своей профессии, если не получал совета от Макса Перкинса», – позже сказала Кэролайн.
Мысль о том, что он издает такие прекрасные книги, как «Пенхолли», во времена, когда покупателей не заманишь в книжные магазины, разбивала Перкинсу сердце. Прибыль Scribners резко сократилась. В 1929 году, самом прибыльном для них, их доход составил двести восемьдесят девять тысяч триста девять долларов. А в 1932-м они смогли собрать только сорок тысяч шестьсот шестьдесят один доллар. Он был вынужден сообщить, причем не только Кэролайн, но и всем своим авторам, что им придется быть более скромными в своих финансовых запросах. Макс часто пускался в драматические монологи о катастрофической экономической ситуации в стране. Малкольм Коули рассказывал об одной писательнице, которая особенно настойчиво требовала выплатить ей аванс. Макс говорил с ней так печально, что у нее возникло странное видение: как будто они оба стоят в очереди за бесплатным хлебом. После он пригласил ее в бар в Ritz. Когда они проходили мимо портье в униформе, она тронула его за руку и спросила:
– Мистер Перкинс, а вы уверены, что можете себе это позволить?
Элис Лонгворт была старшей из шестерых детей Теодора Рузвельта. С шести лет она была окружена политиками и стала очень популярной среди них благодаря своей непредсказуемой и необычной реакции на рассказы о жизни Вашингтона. После того как ее отец был избран в Белый дом в 1901 году, остроумие и спонтанные шалости сделали ее любимицей американской публики. Когда стало известно, что ее любимый цвет – определенный оттенок серо-голубого, цвет «Элис блю» стал последним писком моды. В 1905 году, когда красавица-дочь президента, с ее задорным носиком и широкой улыбкой, сопровождала военного министра отца Уильяма Говарда Тафта во время его поездки на Восток, ее принимали, как особу королевских кровей. В этом же путешествии принимал участие и Николас Лонгворт, республиканец-конгрессмен из Огайо. Ей было всего пятнадцать, но американские газетчики тут же предположили, что между ними вспыхнул «тропический роман». В следующем году Теодор Рузвельт выдал ее замуж, и свадьбу сыграли в Восточном зале Белого дома. Будучи одновременно дочерью президента и, в начале 1915 года, женой спикера Палаты представителей, миссис Лонгворт очень скоро стала лидером социальной жизни Вашингтона. Ее переполненный людьми салон на Массачусетс-авеню, в конце улицы Эмбасси Роу, был средоточием вашингтонских сплетен и слухов. На одном из ее диванов лежала подушка с вышитым девизом: «Если вы не можете сказать ни о ком ничего хорошего – сядьте рядом со мной».
После смерти мужа в 1931 году Элис погрязла в долгах. Журнал «The Ladies’ Home Journal» предложил миссис Лонгворт деньги за возможную сериализацию ее мемуаров, если бы она согласилась их написать.
«Вначале это предложение показалось мне не более чем кошмаром, – вспоминала она. – Я в жизни не писала ничего длиннее открытки». В Scribners услышали о потенциальной книге и предложили опубликовать ее тайно, в основном из-за связей Теодора Рузвельта со Scribners, которые они завязали еще в 1880-х годах, когда напечатали его рассказы о Диком Западе и времени, проведенном на африканском сафари.
Миссис Лонгворт и Перкинс впервые встретились в НьюЙорке, в старом отеле Ritz-Carlton.
«Я сразу почувствовала, что он был мужчиной, которого очень любят женщины, – вспоминала она. – И за все время работы я обратила внимание, что уникальный Максвелл Перкинс ни разу не посмотрел прямо на меня. Вместо этого он разговаривал со мной уголком рта, вот так, – говорила она, смещая губы на левую сторону лица, – как если посмотреть в глаза еще хотя бы одной женщине будет слишком больно».
Перкинс считал миссис Лонгворт прекрасным собеседником, но на бумаге она была слишком сдержана.
«Мне было очень жаль беднягу Макса, – говорила она. – Он пытался вытянуть из меня хоть что-то. Я не упрямилась. Просто эта книга казалась мне ужасным “вторжением”, разоблачением слишком многих вещей». Перкинс считал, что она могла бы стать настоящей золотой жилой для Scribners, если бы ему удалось уговорить ее писать откровенно и честно. Во время их первой встречи он сделал немало предложений, стараясь вовлечь ее в работу.
– Пишите так, как будто вы просто говорите об этом с кем-то, – настаивал он.
За несколько дней Элис Лонгворт невероятно погрузилась в воспоминания, набирая их на пишущей машинке. Провозгласив саму себя «тружеником бобром», она вскоре написала несколько сотен страниц воспоминаний, которые назвала «Многолюдные часы», и легко уложилась в установленные «Ladies’ Home Journal» сроки. На бумаге твердые намерения миссис Лонгворт звучать литературно очень часто сбивались в бессмысленную болтовню и обратно в литературу – иногда в одном и том же абзаце. Она не чувствовала, какие наблюдения были уместными и проницательными, а какие нет. После прочтения нескольких отрывков в «Journal» Макс написал Элизабет Леммон:
«Я похолодел от паники».
Перкинс встречался с миссис Лонгворт еще несколько раз в надежде, что застанет ее в более расслабленном и спокойном состоянии.
«Снова и снова он говорил мне: “Вы не можете сказать что-нибудь более интересное, чем “Мистер Тафт был здесь?”» – вспоминала она.
Перкинс проверял каждое предложение и давал советы по поводу практически каждой сцены в первой главе «Многолюдных часов». Он предостерегал ее, повторял, что нужно слегка замедлиться и стараться избегать банальностей.
«Каждая личность должна быть героем истории, а каждое действие – событием», – твердил он.
Иногда миссис Лонгворт сталкивалась с тем, что не очень много помнит о каком-то значительном эпизоде. Перкинс советовал ей не извиняться за плохую память:
– Не говорите, что вы не знаете, говорите, что знаете. Спустя какое-то время он снова обратился к ней с просьбой описывать людей и свое отношение к ним с более личных позиций. И пока она писала, все время представляла, как Перкинс стоит у нее за плечом и задает вопросы.
За пять или шесть месяцев стиль миссис Лонгворт улучшился.
«Наконец-то впитала этот “Максимум”», – говорила она. То, что начиналось как бескровная работа, полная бессвязных воспоминаний, обрело четкие очертания и форму и даже легкую терпкость. Она писала о Кулидже:[172] «Хотелось бы мне, чтобы он не выглядел таким кислым».
По поводу нескольких страниц, посвященных Хардингу и окружавшим его скандалам, говорила: «Хардинг[173] был неплохим человеком. Просто очень неприятным».
В конце октября Перкинс смог честно признаться Элизабет Леммон по поводу книги Элис Лонгворт: им удалось «сшить шелковый кошелек из свиного уха. Теперь это очень хорошая книга. Может быть, даже замечательная. Но строить ее пришлось из больше чем ничего». Несколько недель «Многолюдные часы» были самой продаваемой книгой в жанре нехудожественной литературы – причем повсюду. Как только успех стал более-менее стабильным, Макс наконец отметил, что работа с его автором была очень интересной, хотя и «невероятно тяжелой».
Марджори Киннан Ролингс была симпатичной луноликой журналисткой с темными бровями-арками и пронзительными голубыми глазами. Она жила с мужем Чарльзом в Рочестере, Нью-Йорк, где они оба вели активную журналистскую деятельность. Она описывала свой опыт работы «сестрой милосердия» Рэндольфа Херста[174] так: «Это жесткая школа, по которой я буду скучать… Ты узнаешь очень много, когда приходится описывать слова и поступки людей во время величайшего кризиса их жизни. Это учит объективности». И в то же время она называла такую работу «рваной» и говорила, что «всегда приходилось куда-то спешить, а я терпеть не могу спешить». Ее брак был не более удовлетворительным, чем ее карьера. В 1928 году они с мужем покинули журналистику и решили спасти отношения, начав более простую и спокойную жизнь. Купили семьдесят два акра земли в Кросс-Крик под Хауторном, штат Флорида, в самом сердце кустарного захолустья, и, пока жили там, посадили около четырех тысяч деревьев.
«Когда я приехала в Крик и увидела старую рощу и фермерский дом, сразу почувствовала себя как дома, – написала она спустя несколько лет в книге “Кросс-Крик”. – И в то же время присутствовал какой-то ужас сродни первому признанию в любви, вызванный тем чувством, когда человек срастается с каким-то местом, все равно что с другим человеком, и возникает чувство преданности, желание разделить все радости и горести».
