— Меня тоже звали, но тринадцать — неудачное число, — шутил Саул, Бог его знает, насколько серьезно.
Ну, когда до неозилотов дошло, что ложку пронесли мимо, что они вообще оказались не у дел и вот-вот выпадут в осадок, их охватила паника. К сожалению, костяк организации был еще крепок, и на него к тому же поналипло всякой государственно-партийной грязи: Бдительные, охвостье старого парламента, всевозможные части особого назначения, ну и промышленный клан нашего друга Марциона, что лидировал в области электроники. Все они координировались через Сеть и в конце концов научились не то чтобы ею управлять, это невозможно в принципе, — но отключать отдельные второстепенные фрагменты.
— Полисы ведь практически во всем зависели от Сети: обогрев, вода, питание, полное управление климатом. И вот они стали превращаться в мертвые глыбы, — говорил Саул. — Зато природа начала помаленьку отходить от шока.
— Тогда и начался массовый исход?
Он качнул своим колпаком:
— Тогда началась перекачка сил. Массам было все равно, кто виноват: они желали, чтоб им вернули их привычную скорлупу в целости-сохранности, а сделать это могли только марциониты. Или притвориться, что делают. Двенадцать же — первого не могли, а вторым брезговали.
По его словам, между обоими сторонами началась перестрелка и демонстрация подручного шанцевого материала.
— В городах вырезались целые семьи, и бесполезно было выяснять, кто это сотворил — «наши» или «не наши». Ну, я набрал полные руки беспризорников, вывез их, когда внутри еще было горячо, и наладил натуральное хозяйство. Конкуренции и погони в то время не было — потому что в природе, напротив, впервые настал полный минус.
— Значит, Сеть могла влиять на саму дикую степь, — вслух подумал я.
— Пришлось обустраиваться в темпе, — продолжал Саул. — Овцы были дикие, производителя я одолжил в одном аббатстве, лошадку — в другом, собаки пришли сами. С соображаловкой оказались. Первые месяцы жили мы почти что на подножном корму, отощали, а весной и трава выросла, и ягнята появились, и шерсть можно стало стричь — ну, милое дело!
— А с мегаполями что сейчас?
— Переключились на солнечную энергию и артезианские скважины. Механика действует вполсилы, но ведь и народу там стало меньше. Многие привыкли кочевать за время великой передряги и теперь не желают возвращаться.
Как я понял, палаточные городки беженцев были вынуждены часто менять расположение, военизированные отряды той и другой сторон сделали это своей тактикой, а для многих монахов это была глобальная стратегия: кроме того, все они отродясь умели существовать вне Сети и учили тех, кто был принужден к этому обстоятельствами. И позиционная война выдохлась просто потому, что ни один человек сам по себе, отделенный от Сети и тем самым от других, не мог и не хотел воевать. «Даже Марцион, — говорил Саул Хайам. — Он же торговец по своей утробной сути; раскаялся, теперь курирует производство автономных микроволновых печей и утешается во глубине души своей тем, что они вредные».
На этом пассаже его просветительская миссия закончилась. Он долго и охотно описывал мне своих овец, собак и лошадей, прочувствованно — те книги, которые привозили ему каждую неделю на роллере, со скупой гордостью — свое малое человеческое племя, но о «событиях» с тех пор цедил сквозь зубы. Раз сказал — и довольно с вас, Джошуа.
Вообще он меня как-то автоматически зачислил в свою фамилию, а я не имел ничего против. Кислое кобылье молоко, плоский и пресный хлеб, поутру еще теплый, сухой овечий сыр вприкуску с диким луком оказались вполне съедобны, особенно по контрасту с кухней «массы Френзеля». Я с удовольствием постигал высокое искусство объезжать пыльные стада и натаскивать молодых собак, трепля их за загривок в виде поощрения. (И какие же они были от природы умницы, понимали с полуслова, только покажи!) Принимал окот, стриг и мыл волну. Смею сказать, что я почти не ранил овец ножницами, и пастухи наперебой меня хвалили. Однако я не задавался: каждый из них зато умел раздеть овечку за минуту, и все руно сохраняло ее форму так точно, будто это была шкура.
Женщины, которые готовили еду и обихаживали нас, вид имели отнюдь не угнетенный, а пареньки и девчушки ни с какой стороны не смахивали на сирот. Одеты они были уж понаряднее своего патрона. Молодая мамаша, что каждое утро плескала мне на руки и шею слегка подогретую воду, была наряжена в замшевую попонку с бахромой и деревянными висюльками на шнурках и такие же штанишки, которые чуток не доходили до круглых коленок. Недлинные волосы ее выгорели до полной потери цвета, а глаза все время смеялись.
Самое лучшее время были вечера, когда мы собирались в кошаре у котелка с чаем, куда были щедрой рукой добавлены коровьи сливки, соль, масло и перец с гвоздикой, — и беседовали о самых разных предметах. Саул, мудро кивая в такт нашим неторопливым рассуждениям, перелистывал страницы одной из своих любимиц форматом ин-кварто, испещренные узором письмен. Я уже успел оценить его горделивую осанку и редкую образованность — в этом он был на голову выше всех нас. Холостые подпаски слегка заигрывали с самыми молоденькими из жен, дети возились со щенками и ягнятами — а я был спокоен и умиротворен: нечто перестало окликать меня, оно стояло совсем близко и дышало мне в душу ароматом сандала, благоуханием вишневой смолы. Я шел к нему, ни двигаясь с места.
Да, вот что меня все же точило изнутри. Я один изо всех, пожалуй, чувствовал пределы небесного свода, какую-то преграду, что нависала над нами день и ночь. Там, у Самаэля, я часто бывал в колодце, открытом прямо в нее, выходившем на обнаженный сектор, знал ее нрав, и теперь моему обостренному нюху достаточно было одной чужеродной молекулы, чтобы начать задыхаться в духовной астме. Однако высокоинтеллектуальные разговоры с Саулом, беседы об искусстве с его женщинами, уютные картинки неприхотливого здешнего быта приподнимали край преграды, и свежий воздух приходил ко мне.
Во время вечерних посиделок речь не однажды заходила о Сали.
— Ведь он ничего не делает наш молодой король, — говорила старшая жена. — Просто в его присутствии неохота делать дурное.
— И людей не ищет: к нему приходят сами, да такие, каких наша земля вроде и позабыла рождать, — откликался один из пастухов.
— Это не такое чудо: что мы раньше знали о наших окраинах? — отвечал ему другой. — Только ты не думаешь, что мы уж больно его взялись почитать, нашего первого Сальватора? Сначала так не было, а теперь все к нему тянутся со своими проблемами, будто он един во всех лицах.
Но эта тема как-то быстро сникла под взглядом под взглядом Саула Хайама, который возвышался над своим каллиграфическим гроссбухом истовый, будто мулла в мечети, — и больше на виду не появлялась.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
