— Разрешите представить: это Джаухар, охранитель здешних мест. Выдайте ему пирожка из запасов, да и сами поешьте. Внутри нести легче, чем снаружи. Мы тут рядом. Хотите — по краю котловины пойдем, а хотите — на дно спустимся.
— А куда теперь?
— Вот, смотрите.
Я проследил за ее рукой. Отсюда открывались мощные горные массивы, складки земной коры без следа пешеходных троп, лесистые вершины и туманные дали. На многих горах были снеговые шапки, одна, самая близкая…
Да, конечно. То было здание теплого белого цвета, от солнца на него падали розоватые и золотистые блики, от снега — лиловые тени. Приостренное и устремленное вверх, как воздушный корабль, оно широко село на склоны своим нижним ярусом, опираясь на них дугами сквозных переходов и галереями внешних колоннад. Первобытное, как сама природа, и изящное, как цветок; стрельчатые прорези окон и сердцевидные арки создавали впечатление резьбы по слоновой кости.
— Вот это и есть мой дом, — сказала она.
Я шел по краю каменной чаши налегке, хмельной и влюбленный, мои кудри стелились по ветру, чуть не срывая в головы мою многозначимую повязку, а лицо моей Дамы омывалось солнечными лучами и на глазах светлело и молодело. Волкопес трусил следом, высунув розовый язык и благодушно посмеиваясь над нами обоими.
А Дом Странников все рос и рос и, наконец, закрыл собою горизонт.
Мы сняли обувь у порога, сложили тяжесть с плеч и вошли. Перед нами открылось как бы ожерелье небольших круглых комнат, почти одинаковых, с алебастровыми узорчатыми потолками — из сердцевины каждого свода свисала на цепи люстра — и прохладным, гладким полом, чей цвет и вид был как у медовых сот.
Много низкой мебели непонятного назначения: может быть, служащей лишь для того, чтобы поддерживать плоские или удлиненные вазы с диковинными растениями — почти все из них цвели — или не менее нарядные фолианты. Еще я видел камни, яркостью и красотой не уступавшие цветам и книгам: друзы аметистов и рубинов, глыбы авантюринов со звездами блесток, отполированные срезы, на которых проявился фантастический рисунок лесов, водопадов и руин. За зеркалом одного такого камня обнаружилась целая пещера: взгляд погружался внутрь и нехотя возвращался назад.
Еще были здесь какие-то не виданные мною гобелены на стенах — роспись по тонкой коже, прихотливые узоры, что перетекали друг в друга и двигались неразрывно с мыслью. Тонкие арабески перемежали узор и казались миниатюрами на пергаментах; казалось, что ты вот-вот поймешь язык, воплощенный в чертах и завитках, но связанное развязывалось, схваченное снова ускользало.
Огромные пятнистые кошки, прекраснейшее подобие гепардов, пошли за нами двумя следом, легко ступая стройными лапами. На их спинах была сложена одежда — плащи и длинные, до полу, рубахи с поясом — в знак того, что надо облачиться в них, прежде чем идти дальше.
А дальше был центральный зал, тоже круглый, с прозрачным куполом. Две темные дубовые балки рассекали его крестообразно. В узорах ковра на полу собрались все оттенки зеленого цвета: незрелый лимон и спелое антоновское яблоко, пронзительность весеннего листа и темнота зимней хвои, хризолит и изумруд. Узкое поперечное окно бежало вдоль всей стены; оно было без стекла, в него без помех заглядывали горные пейзажи и втекал воздух. Следя за его движением, я понял, что вся округлость Дома подчинена некоей многоугольности, кратной не только четырем, но и шести, может быть, восьми.
Ибо если в окрестностях зала царили поистине женские нежность и мягкость, то в нем самом было нечто прочитываемое как мужество. Или отвага. Или жертвенность. Ничего излишнего не было ни вдоль стен, ни на ковре, только посередине во вросшей в пол чаше стояло деревце-бонсай, причудливо скрученное, с плоской кроной, листьями с ноготок и бледными цветами.
— Нет, с ним это сделано не нарочно, — покачала головой Дама. — Оно само по себе плохо растет. Когда-то внизу были ходы, выточенные быстрой водой, колоннады, целые дворцы — настоящий подземный город. Потом все опустилось, и реки промыли себе новые русла, но у корней дерева уже не стало воды, той самой, из которой оно выросло. А другая влага, не из сердца земли, ему не годится.
Да, здесь, в Доме, было место древнего служения, священные приделы и алтарь — я снова повел глазами вдоль пустых стен и увидел некрашеную статую из царского тиса. Сидящая женщина с распростертыми руками-крыльями обнимала ими вес мир, ребенок, стоя у нее на коленях, как бы вырастал из ее лона, истока всего сущего. Лица обоих были повернуты ко мне, ко всякому, кто войдет через главный вход. Мать была и похожа, и непохожа на женщину, что явилась мне в галерее мегаполиса, на старую цыганку, да и на мою нынешнюю спутницу… лицо, полное юной отваги и дерзновения. А сын так же был и похож, и непохож на Сали, и я никак не мог понять, чем. И еще кого-то близкого он мне напомнил…
— Я подумал о моем названом брате, уважаемая Дама. Или сыне, как вам будет понятнее.
Она кивнула.
— Можно мне отсюда пройти к нему, как вы думаете?
— Зовет он вас? Вы верно истолковали этот зов?
— Я думаю, что да, — на этот раз.
— Думаете… А то погостили бы еще, мастер Джош, насмотрелись бы досыта на здешние чудеса и разные разности. Многие о том всю жизнь мечтают.
Я отвел глаза, снова глянул — статуи не было. Но это уже ничего не значило.
— Не надо меня уговаривать, милая Дама сердца моего. Может быть, я в первый и последний раз понял, что это такое, когда то, что тебе надо сделать, толкает тебя изнутри.
Дама едва слышно хмыкнула.
— В таком случае не могу ничего возразить. Идите прямо к окну и прыгайте вниз, на горный склон. Боитесь? Я же говорю, что рановато вам еще.
Но я уже нахлобучил мой верный трансферт на лоб по самые брови, подоткнул плащ за опояску моей тоги претексты и, подтянувшись, залез на узенький подоконник.
Очарование сего места вмиг поразвеялось. Верхняя рама щелевидного проема придавила мне хребет, но я все-таки протиснулся. И начал тихо, как лист, падать в клубящуюся подо мной травянистость и древесность.
Я парил, как бумажный змей или ковер-самолет, чуть покачиваясь в теплой струе. Внизу скользнули боком округлые купы ив, веретена пирамидальных тополей и извилистая дорога реки, потом незнакомый город, разбросанный по высоким холмам, — подобие смятой бархатной скатерти с бисквитным фарфором севрских мануфактур. Потом началась голая степь, я было испугался, что меня заносит обратно в лимб. Но нет: редкая трава была свежей и нисколько не напоминала чугунные завитки на каминной решетке, а почва, хотя бурая и пыльная, была ощутимо живой. Вот вам сравнение, чтобы вполне понять: старый овраг весной. На одном склоне, нетронутом, уже появилась тончайшая зеленая паутина, на другом обнажили глину, перемесили ее сапогами, и она застыла мертвой, извергнутой из недра земли праматерией. Мир, откуда меня извлекли, был мертвым. Но здесь…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
