— Разве Странники так одеваются? — спрашиваю я. — Уж очень нарядно.
— Странники деваются по-разному, ведь и дороги их неодинаковы, — объясняет она и с облегчением высвобождается из своего дэли. Один рукав вывернулся наизнанку, гона так и бросает его на свое ложе, рядом с постелью лежит одна из туфелек, перевернутой лодкой на песке, другая спряталась поглубже.
— Ну, решайте, что будем печь: духовка вот-вот нагреется. Калачики с корицей или витулек из орехового теста накрутим? Только уж тогда и ты нам помоги, малыша, без тебя споро не сделаем, — мама уже в чистом домашнем платье, подвязалась фартуком, и волосы ее слегка осыпаны мукой, как заморский парик. Тетушка подварчивает на нее: по сту раз на дню переодевается.
И мы лепим тесто, раскатанное прямо на клеенке большого парадного стола, круглого, как небо, формуем фигурки и загогулины, и тетушка носит полные противни в духовку. Стенки ее переливаются алой парчой, и не успеешь вставить железный противень, темный и квадратный, будто древний знак земли, как вынимай — готово!
Я уже в муке и тесте по уши — впору из меня печево делать. Мама моет меня в неохватном тазу, поливая теплой печной водой из фаянсового кувшина с цветами. У нее жаркие ладони и смех тоже горячий и низкий, я восторженно пищу от того, что мыло чуточку ест глаза, а кожа, растертая рукавицей из губки-люфы, горит точно от крапивы, и фыркаю на нее водой изо рта.
И вот, наконец, мы чинно сидим вокруг нового чайника. Он круглый, серебряный, с краником вместо носа, и на верху у него, в такой коронке, свернулся котом другой чайничек, фарфоровый, с заваркой. Радость и покой в доме, Радость и Покой в моем имени, и Легкое Дыхание зовут меня люди… Едим мы пышки с марципаном, урюком, сушеной вишней, закусываем коричными бубличками, но сытней и слаще еды — разговоры.
— Мама, а в лес завтра поедем? Ты на Гебри, я на Идрице.
— На Идрице не стоит, у нее вот-вот жеребеночек родится.
— Шагом ее прогуливать даже хорошо, конюх сказал — чего ей в деннике стоять.
— Так то шагом! Я думала тебе Сардика подарить, его в самый раз надо приучать к седлу и к хозяину.
Я прыгаю на стуле и хлопаю в ладоши. Сард, Сардар — старший сынок Гебри и Идрицы, жеребчик-двухлетка, и ездить на нем до сих пор не полагалось. То есть по полному чину ездить, а так я на него все равно карабкаюсь исподтишка: за кусок пиленого сахару он дается, только глазом косит. Но ведь в седле со стременами и уздой вместо недоуздка — совсем другой разговор! И чтобы мама учила…
— Мам, я подрасту — будем ходить вместе?
— Нет, так не получится. У каждого свой путь. Встречаться — это будем. Чтобы не забывать.
Я огорчаюсь, но тотчас же вспоминаю Сардика, какой он вороной и гладкий, и морда ох какая лукавая. У деток память не дальше завтрашнего утра, говорит тетушка, оттого они и печалятся редко. А может быть, они заранее все знают? О том, что конец любой истории, что бы ни стряслось в ее середине, всегда обязан быть хорошим?
Я потряс головой и совсем очухался.
— Дама Мириэль, я ведь городской житель, откуда во мне сельские картинки?
— Ну, может быть, из других каких-нибудь жизней, — говорит она. — Параллельных или аккордных, то есть расположенных на полтона-тон выше или ниже вашего.
Дальше мы шли весело. Я наконец-то выпросил у Дамы часть ее поклажи. Для этого она растянула горло своей торбе, вынула пеструю матерчатую сумку и сложила в нее мешок со сменной обувью, той самой, на каблуке, коробку с пирожками, полупустой термос, аптечку, прозрачный пакет с платьем… ее рюкзак обладал теми же трансцендентными свойствами, что и багажник незабвенной Дюранды. Я перекинул длинные сумочные ручки через плечо и попробовал оторвать от земли то, что осталось.
— Как вы такую тяжесть волокли!
— Ну, я, разумеется, не монгольский батур, который правой рукой опрокидывает в себя полный котел кумыса, а одной левой вытягивает свою лошадь из болота. Однако же моя сила еще не совсем поистратилась!
Дальше я двигался все-таки с меньшими угрызениями свой мужской совести. Ветер расчесывал мою буйную гриву, и как-то само собой мне пелось во всю глотку. И вот — ура! Макушка горы с вытоптанной растительностью. На ней стоял жестяной сундучок: в таких, как я помню, ездила моя контрабандная карамель. Я открыл его: многочисленные дурацкие записочки типа «Пьер и Анна добрались сюда пятого мартобря не знай какого года в чистоте и целомудрии», мятая пачка с одной сигаретой, полудохлый одноразовый шприц, брелок в виде коньячной бутылочки, игрушка на присоске, из тех, что лепят на ветровое стекло — голая дева в трудновообразимой акробатической позе. И всякая прочая ерунда, претендующая на символическое глубокомыслие.
— Мне-то мечталось, что мы с вами единственные покорители полюса, — разочарованно сказал я Даме Мириэль.
— Пусть мечтается и дальше, — ответила она. — Для каждого, кто перевалил через гору, так оно и есть. Кроме меня. Ну, мне главное — не покорить, а дотащить.
С этими словами она перевернула свой долгий мешок кверху ногами, и оттуда выкатились те голыши цвета асфальта.
— Добро бы самоцветы, — заметил я полушутя. — Что это за порода?
— Образцы минерала под кодовым названием «Камень запазушный», — пояснила она, подбирая те из них, которые удрали в сторону, и водворяя на верх получившейся аккуратной пирамидки.
Откуда ни возьмись, явился, гордо постукивая толстым хвостом по ноге, огромный волчара, почти белый, только по хребту шла более темная полоса. Улыбка у него была, однако, чисто собачья, равно как и прочие ухватки: обнюхал меня, лизнул руку Мириэль, затем молодцевато задрал ногу на каменную кучу и окропил ее со всех сторон. Уселся перед нами, с чувством хорошо исполненного долга внюхиваясь в симфонию запахов, которую источала моя сума.
— Разрешите представить: это Джаухар, охранитель здешних мест. Выдайте ему пирожка из запасов, да и сами поешьте. Внутри нести легче, чем снаружи. Мы тут рядом. Хотите — по краю котловины пойдем, а хотите — на дно спустимся.
— А куда теперь?
— Вот, смотрите.
Я проследил за ее рукой. Отсюда открывались мощные горные массивы, складки земной коры без следа пешеходных троп, лесистые вершины и туманные дали. На многих горах были снеговые шапки, одна, самая близкая…
Да, конечно. То было здание теплого белого цвета, от солнца на него падали розоватые и золотистые блики, от снега — лиловые тени. Приостренное и устремленное вверх, как воздушный корабль, оно широко село на склоны своим нижним ярусом, опираясь на них дугами сквозных переходов и галереями внешних колоннад. Первобытное, как сама природа, и изящное, как цветок; стрельчатые прорези окон и сердцевидные арки создавали впечатление резьбы по слоновой кости.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
