Но теперь передо мной стоит интересная в своей невыполнимости задача — не только одолеть этот текст, но и, прожив его, переродить в нечто легкое, блестящее и звенящее. А в нем это есть. Надо только достать. Может быть, даже не потребуется слишком больших усилий.
И теперь-то я понимаю усталость моего драгоценного редактора от мне самой обрыдшей “Пустыни”, которую я мучаю уже столько времени. Там, думаю, на холодный взгляд постороннего, столь же безудержна женская тоска и столь же безбрежно море стилистических ошибок, от которого хорошо воспитанный читатель закономерно претерпевает мучения.
Кто-то из критиков с высшей степенью пренебрежения, презрения, омерзения отозвался об определенной разновидности женской прозы — “менструальная”. А я была бы горда, если бы мне когда-нибудь удалось написать что-нибудь менструальное...
Текст от лица Адоры взрослеет, как и героиня, прямо на глазах. Причины этому ясны: действительно, он сшит из дневников. На это указывают и расставленные там и сям с поистине позволительным только очень молодым авторам самолюбивым нахальством разметки: “писалось в 1995 году”, “писалось в 1991 году”. Какая мне разница, когда тобой все это писалось!..
Но я полюбила ее, полюбила эту знойную девочку, мне стали нравиться ее стилистические ляпы. В них есть тоже что-то пленительное. Несомненно, если бы набоковская Лолита имела дар облекать ощущения в слова, она написала бы нечто очень похожее.
Чудесен кусок, в одном-двух абзацах которого три или четыре обращения к “Адоре Умной”, “Адоре Большой”, “Старой Адоре” (последнюю отроковица увещевает не хандрить, вспомнить бурную молодость). Пусть будет сразу пять, шесть или даже семь обращений к разным Адорам, чтобы мы успели толком расчувствовать, как по-разному будет героиня возвращаться к себе самой. Из каких различных состояний, из каких жизненных обстоятельств.
Сюжет первой части простой. Собственно, сюжета нет, а есть конфликт-диалог. Отношения. Пляжный бонвиван, романтизированный-ароматизированный в сознании девочки до Гепарда, и сама эта девочка. А также ее отрывистый опыт с двумя другими мужчинами, к которым она относится снисходительно и даже презрительно.
Первая часть выстроена вполне прямолинейно, если можно сказать о ней, что она выстроена (скорее всего, автора просто несло).
Единственный “врез” из другой реальности — письмо от Львенка-девочки Гепарду-мужчине по электронной почте, после завершения рукописи. Почему-то оно вклеилось чуть не в самое начало. Был ли в том умысел или получилось интуитивно? Однако сразу обращает на себя внимание и заставляет подозревать нечто интересное.
Хотя вообще-то уже понятно, что нам готовит вторая часть.
Кстати, названа она по-немецки. Можно объяснить так: ей всегда приходилось на каникулах учить английский и немецкий, приобретаемое знание языка требует выхода, а если выхода нет, приходится его искать, вот оно и вылилось в такой форме.
Произведение вполне аутентично. В каком-то смысле его даже нелепо править или сокращать, потому что оно представляет собой любопытнейший документ времени и именно в таком качестве правомерно. Мы ведь в каком-то смысле наелись всяческой беллетристики. Правда, вряд ли и продрались бы сквозь весь этот чертополох…
Вторую часть конвоирует опять эпиграф, из Набокова. Нет, эпиграфы — безжалостно выдрать. Эпиграф хорош только тогда, когда он заставляет звучать по-новому весь текст или дает ему первую ноту, как камертон. Подобрать эпиграф — целое искусство. Им еще надо владеть. Молодые авторы особенно любят (я и сама!) отрыть где-нибудь в книжке, желательно особенно пыльной, какой-нибудь звучный и заковыристый бряцающий эпиграф, и чтоб фамилия позвончее, и фраза повихрастее. Да, и желательно — еще к каждой главе. Я даже знала такого, кто разметил для себя сюжет и “уже подобрал эпиграфы ко всем главам” будущего романа, а не написал еще ни строчки из него.
Реальность, помимо личной, в текст никак не просачивается.
Да, вне сомнения, она настоящая воплощенная жара. По сравнению с ней я просто ледяная статуя. Все мои чувства настолько умозрительны, настолько развоплощены и эфирны, что мне делается неловко. Я читаю довольно отвязанный (правда, еще не самый отвязанный из тех, что попадались мне на глаза) текст сверстницы — и неловко мне . А сколько, кстати, интересно, ей точно лет? Надо будет посмотреть в Интернете. Мне кажется, она намного младше меня. Эта Адора такая лихая, оторва, молоденькая стервочка, это про таких, как она, я размышляла вот буквально на днях, о них, о тех женщинах, которые приходят в четырнадцать лет — и сразу, насовсем. Тогда как есть другие, кто работает над собой всю жизнь и не достигает и сотой доли того наглого блеска, которым сияют эти малолетние совратительницы.
Их невозможно соблазнить: они сами соблазняют самим фактом своего существования.
Нет, возраст — это не только сексуальный опыт. К сожалению.
А вообще я чувствую себя значительно повзрослевшей с тех пор, как принялась за этот текст. Хотя это общее свойство людей: проходит совсем немного времени — и им уже кажется, буквально две недели назад они еще смотрели на мир почти бессознательно.
Интересно, на протяжении скольких лет эти ощущения будут меня нет-нет да и посещать? Одно несомненно: когда-нибудь они таки истончатся. Когда-нибудь я почувствую что-то подобное в последний раз. Поскорее бы.
Да, пока я все еще пребываю в том периоде личного времени, когда отрезки в две недели представляются довольно значительными (известно по рассказам, что однажды наступает эпоха, когда все это уже не так; время становится быстрым, но ощущения глубже).
Впрочем, события, меняющие все, порой вмещаются и в более короткие промежутки. Как-то раз я спросила у преподавателя религиоведения, профессора-киника — его авторитет на нашем курсе был непререкаем, меня он прямо-таки восхищал, — верит ли он, что в течение дня во внутренней жизни человека может произойти такой переворот, после которого он уже не может быть как прежде. Тогда я переживала один из первых своих опытов, какие в соответствующей литературе принято нарекать мистическими, и была очень обеспокоена, что привычная “реальность” сместилась на полсантиметрика и из зазора потянуло сквознячком нездешних откровений.
Наверное, беспокойство, растерянность были ясно обозначены у меня на лице, потому что Кирилл Иванович ответил словами, которые, наверное, буду помнить теперь уже всю жизнь, — он сказал: для таких перемен порой бывает достаточно и мгновения. Мышка бежала, хвостиком махнула…
Еще не понимая его слов, я отошла в сторону, но почему-то быстро успокоилась. Наверное, опорная точка личного, казавшегося уникальным знания, внезапно найденная в другом человеке, много старше, много мудрее, помогла понять, что мое состояние в некотором смысле тоже обычно, для ряда событий оно не более оригинально, чем все другие, испытываемые людьми в течение жизни.
Просто надо было слегка отодвинуть во вчера устаревшую модель реальности.
Греческое “кризис” означает “решение”.
И Адора пережила кризис. (Скажи еще — стресс? Почему нет, пожалуй, что и скажу). Этот текст — не просто следствие кризиса, но и свидетельство, объяснение и описание того, как, в результате чего и почему она с ним справилась.
И еще маленькое личное воспоминание, никак напрямую не относящееся к тексту романа.
— А ты думаешь, трезвый человек гармоничнее, чем пьяный? — спросил один еще молодой, но уже теряющий пышную шевелюру прозаик, когда я однажды, набравшись нахальства, заявила ему, что ни разу не видала его трезвым.
Я снова не нашлась, что ответить, — я вообще почему-то никогда не знаю, что отвечать в те первые секунды ожидания реплики, когда она еще возможна. Я всегда нахожу изумительно остроумный ответ позже. Иногда много позже. Иногда даже несколько ответов.
И на этот раз уже потом я подумала: нет, мне совсем не кажется, что трезвый человек гармоничнее. Но ни на какую гармонию я не сменяю свою угловатую и обидную трезвость. Буду торчать резким осколком в горле пьяного мира.
У героини-девчонки осторожный отец. По примеру всех отцов — желающий ей только добра. И читающий только нотации. Которого она (за глаза, скорее всего) называет папашкой. И который проглядел в дочери пылкую и страстную натуру, как это тоже бывает со всеми отцами. Тяжеловесный, с носорожьими ухватками, он бдительно сторожит дочь, но оказывается обманут — одурачен и посрамлен.
