Текст сокращен ровно вдвое — и удивительно при этом, что содержание, истинное содержание, ничего не потеряло. Но. Он мог бы существовать и в первоначальном варианте, в этом я также убеждена. Вот такой парадокс, хотя особенного противоречия тут я не вижу.
(Перечитывая сейчас, на исходе работы, свои заметки, я вынуждена вставить самой себе лыко в строку. Если бы передо мной не стояло задачи ужать текст, как пружину, может быть, его и не стоило бы сокращать. Во всяком случае, настолько. Ведь жалко текст. Конечно, его все равно надо было править. И, разумеется, сокращай его другой редактор, теперешняя выжимка была бы иная. Однако — стержень остается.)
Вполне естественно, подробности внутренней жизни разрастаются для нас пропорционально самой жизни, мы готовы заполнять ими десятки и сотни страниц. Но для сжатого воздействия, для удара в другое сердце сотни таких страниц не пригодятся. Их должен быть десяток — условно. Не более, хоть и не менее. Определенное число. Ограниченное, пожалуй, чтобы читатель сам успел прочувствовать, проникнуться этой болью. И тогда…
Работа, вообще заделье, весьма напоминает работу скульптора. Как говорил Микеланджело? Отсечь все лишнее? Высвободить заключенного?
Так и массив текста — все равно что кусок весьма интересного мрамора. Одна жилка причудливее и прозрачнее другой.
И вот уже нечто более отчетливое, очертаниями напоминающее полноценную повесть (каковая, что ни говори, гораздо лучше неполноценного романа) стало прорезаться сквозь бесформенную косность камня-текста.
Но до утонченности линий существу, скрывающемуся в нем, пока все же далековато. Ему еще предстоит родиться, но я уже заранее люблю его, совсем как Пигмалион Галатею. Я не редактор. Я — автор этого романа. Я — Адора.
Сессия третья
И в третий раз закинул он невод… Да… Письмо Альхену в Петербург, удивившее в самом начале чтения, придется убрать: оно ведь так и не получило никакого продолжения в дальнейшей ткани текста. Ружье не выстрелило.
Новый виток той же задачи, она по-прежнему сложная, универсальная в своей невыполнимости: как ужать груду песка, пусть и крупного, белого, до золотого слитка? А что россыпь тут есть — это точно. Начиная с какой песчинки стоит остановиться, чтобы груда не превратилась в ничто?
Возможно, в пределе надо было бы вытряхнуть лишние рододендроны, олеандры и лилии. Оставить голую суть. Убавить романтизацию. Не сбиваясь, конечно же, с этого штиля, высокого. Читатель ведь не Лолитка-малолетка. Ему-то незачем думать о герое нечто такое, чего о нем думать и впрямь не стоит. Заурядный совратитель девочек.
Не так ли?
Но это уже не моя задача.
Восхитительное предложение приходится убирать. Приходится, потому что оно входило в характеристику малозначительной героини, которую всю целиком пришлось вынуть из конкретно данной публикации, — в следующей книге, надеюсь, можно будет восстановить. Предложение я привожу, чтобы было понятно и тем, кто не видел полного текста романа, что несколько горьких жемчужин пришлось выбросить за борт, отсекая от корабля те полипы и наросты, которые мешают ему набрать полный ход. Вот о хипповских компаниях: “романтика кончается на второй неделе — руки в фенечках, кто-то козлиным голосом поет про „Под небом голубым”, обмен кассетами Джимми Хендрикса и Дженис Джоплин, денег нет, есть нечего, трахаться негде”.
Жестко и плавно. Местами вот так туго. А местами — рыхло. Мука. Наверное, общее свойство юных текстов.
Я сокращаю по простому принципу. Наверно, “Мне вслед не было сказано ни слова” в абзаце, где ритм очень плотный, во всяком случае, подлежит ужатию до “Вослед ни слова”.
“Зажав папиросу между большим и указательным пальцем” наверняка будет лучше смотреться без смешного ненужного “между”.
“Красивый, галантный мужчина, с ровной спиной, шустро отступающий в сторону, придерживая ветви над моей головой”. Что-нибудь одно: либо галантный, либо шустро отступающий.
Трусость моя неистребима. Приходится признать. Я поняла это еще и еще раз, точа текст. Он неотрефлексированный, лохматый, патлатый, корявый, какой угодно — и по большому счету совершенно не важно, так как он бестолково храбрый. Я все время только и делаю, пытаюсь делать, что преодолевать собственный ужас перед самой собой. Я опасаюсь всего. Выглядеть слишком умной и умничающей. Выглядеть дурой. Выглядеть чересчур образованной. Выглядеть круглой невеждой.
Смешила Бриджит Джонс, героиня известных дневников остро коммерческой Хелен Филдинг. Остро коммерческий — в наше время почти комплимент, как было комплиментом в свое время — столь же сомнительное “остросоциальный”. Толстеющая англичанка забавляла тем, что не могла шагу ступить без оглядок, переговоров с подругами по телефону, сомнений, без перемены твердо принятых секунду назад решений — к тридцати пяти, или сколько ей там было, она все еще не научилась, черт возьми, действовать решительно, ходить уверенно и выглядеть красиво. Быть красивой — легко. Это значит всего-навсего не пытаться рассматривать себя в каждом встречном зеркале и витрине на предмет изъяна в гриме или пятна на платье.
Более ничего.
Знал бы кто, как шатки и неуверенны в нашем мире позиции женщины!
Только я — я могу почувствовать, понять и рассказать.
И. Самое главное. Лично для меня. Пассаж, мессидж, как говорят, заключенный в этом тексте лично для меня в том, что.
Раньше казалось: узнать мужчину в библейском смысле — значит многое в себе открыть. Юная Адора высказалась, хихикая, в том духе, что у нее такое ощущение, словно в ней откупорили новую чакру.
На моей памяти был случай. Д. провела ночь с мужчиной. Свою первую в жизни ночь такого рода. Она была зверски влюблена, но провела ночь с другим. По-моему, я была первой, кто узнал об этом, — разумеется, кроме них двоих. А может быть, и единственной.
Она позвонила мне чуть ли не наутро. До этого она долгие месяцы изматывала меня перевивами своей влюбленности. Я была удивлена. Не очень-то укладывалось в голове, как вообще могло такое случиться. Любить не того, допустим, с кем… Я еще понимаю — совсем никого не любить, и вот так…
Но дело было в ней. Для всех ведь проходит по-разному. Кто-то без боли одолевает эту инициацию своего рода, едва запоминая свои ощущения. Для кого-то все нагружено громовыми раскатами, запахами вечности и отзвуками симфонии планет, всякой такой дребеденью.
Короче. Ей было проще — ну вот проще — психологически там, физически, как-то еще, методологически, метафизически даже — первый раз осуществить с тем, кто был гораздо менее дорог, чем истинный любимый.
Я была удивлена, что моя радужная Д. воспользовалась мужиком как открывашкой.
После этого, кажется, какой-то барьер в ней был сломлен, и отношения с мужчиной ей стали даваться гораздо проще.
Сейчас я зачем-то снова вспоминаю ту историю. Когда такое случилось, точнее, когда ничего такого не случилось, земля не перевернулась.
Наивное удивление, но все же: как же так?
Адора плевала на всякие страхи. Ей было уже нечего опасаться. “Когда я боялась пройти по узкой крошащейся балке на втором этаже разрушенного пирса к месту, где мы обычно сидели, Саша, стоя уже на том конце, усмехаясь, говорил: „А ты преврати свой страх в секс. Ты иди, бойся и кончай””.
Она не боялась. Но не потому, что она не боялась. А потому, что она так боялась, что пережгла свой страх. Автор преодолел страх в реальности, и ему было уже наплевать, он оказался не способен бояться говорить об этом, он не испугался текста.
Как ему это удалось?
Ну… Видимо, он просто не понимал, что делал.
Да, весьма часто у меня возникало ощущение: автор просто не понимает, что творит. Он не понимает, что некогда написанный текст может в дальнейшем оказаться уликой, обузой, самопредательством. Не понимает, отказывается от понимания — и отказ (тоже действие) спасает его.
Ибо мера нашей открытости есть мера нашей защищенности.
Р., другая знакомая, составляла сборник стихов. Она отобрала самые слабенькие, самые рыхлые и дряблые стишки, состыковала их кое-как и принесла мне. Я не поняла, как это получилось. У тебя ведь есть стихи разные — литые, упругие, звонкие. В чем дело?
Оказалось, те стихи — они… Это невозможно. Очень личное. Очень интимное. Нельзя публиковать.
Мне не удалось ее тогда убедить, что вся поэзия — и есть очень личное.
