“…И белому мертвому царству, / Бросавшему мысленно в дрожь, / Я тихо шепчу: „Благодарствуй, / Ты больше, чем просят, даешь””. Кажется, что в этом стихотворении (“Иней”, 1941) поэт обращается к зимнему холоду, сковавшему всю жизнь, всю советскую эпоху, тем более что этой последней строфе предшествуют в начале стихотворения строки: “Расстраиваться не надо: / У страха глаза велики”. И так у него всегда: с ощущением благодарности написаны едва ли не все стихи. Состояние счастья, приходившее к нему вместе с работой, — непременное условие его жизни, его образ жизни. Человек может вытащить из черного мешка при своем рождении не самый счастливый билет: родиться и жить при Ироде, при Иване Грозном, при Сталине (не всем же выпадает удача явиться на свет, допустим, в благополучной Голландии где-нибудь в середине прошлого века) — это уж как повезет. Несчастье в грозные времена подстерегает его на каждом шагу (в благополучные, кстати сказать, подстерегает тоже), но не уметь радоваться жизни по своим, не учтенным идеологией поводам — это значит сдать партию без игры, поле сражения — без боя. Другими словами, это и будет торжеством всепобеждающего сталинизма. Каждая строка Пастернака сопротивляется такому поражению. Господи, как скучно и однообразно сегодняшнее, заранее заданное нытье в стихах!
Вряд ли когда-нибудь я осмелился бы (даже если бы он прожил лет на пять-десять дольше) прийти к нему со стихами. Такие обдуманные визиты к великому человеку мало что дают: ты имеешь дело с человеком, оторванным от своих занятий, может быть, поджидающим парикмахера (как рассказал о своем посещении Пастернака Е. Рейн); ты имеешь дело с человеком — и только, а все лучшее, что он может тебе предложить, сказано им в стихах, на бумаге. Зато если ты пишешь стихи, можешь вообразить в них все, что угодно, в том числе — и разговор с любимым поэтом: “Читать Пастернаку — одно удовольствие! / Читал я стихи ему в воображении. / Во-первых, не страшно. / В своем разглагольствовании / И сам он — дитя, и широк, как все гении”. А заканчивается этот счастливый сон так: “И утро по горным отрогам развесило / Мечты, прагматизмом подбитые с краю. / И, что б ни сказал, соглашаться с ним весело. / Я тоже так думаю. Как? Я не знаю. / Не знаю. Но в сбоях стиха спазматических, / Как ни было б грустно и как одиноко, / Не ждет он от вас непременно трагических / Решений и выводов, только — намека”. Только намека — и за это знание о трагической подоплеке жизни и способности к ее преодолению, за юношеское “презрение к судьбе” (“Сохраню ль к судьбе презренье?” — как сказано у Пушкина) я ему и благодарен.
Мандельштам и по-человечески устроен иначе, и стихи его в этом смысле куда более сложны, противоречивы, многослойны, многосоставны. Но все равно в момент создания стихов, даже самых трагических, он бывал абсолютно счастлив — и это счастье передается нам, вызывая восхищение. “Я в львиный ров и в крепость погружен…” — так начинается одно из последних его стихотворений. Но вот как оно заканчивается: “Не ограничена еще моя пора: / И я сопровождал восторг вселенский, / Как вполголосая органная игра / Сопровождает голос женский” (1937). Не забываю проставить дату, чтобы было ясно, когда это написано.
А ведь это благодаря заступничеству Пастернака Мандельштам погиб не в 1934-м, а в 1938 году, а в 1935-м были выпущены на свободу после первого ареста Н. Пунин и Л. Гумилев. Может быть, перечислить тех, кому он писал в лагеря и кому помогал деньгами? Это и А. Эфрон, дочь Цветаевой, и Анастасия Цветаева, и переписка с женами Паоло Яшвили и Тициана Табидзе, и О. Ивинская, и помощь Ахматовой, Н. Я. Мандельштам… У Шаламова есть замечательный рассказ о том, каким счастьем было для него в ссылке получить письмо от Пастернака. А вот еще одна удивительная подробность: на банкете в Минске в феврале 1936 года, венчавшем писательский пленум, Пастернак провозгласил тост за Мандельштама, находившегося в воронежской ссылке!
А не напиши он “известинских стихов”, не сделай соответствующих переводов с грузинского — его бы точно уничтожили в тридцать седьмом году, уничтожили хотя бы за дружбу с Бухариным, назвавшим его лучшим поэтом в своем докладе на писательском съезде. Кстати сказать, и написаны два “сталинских” стихотворения (второе — “Я понял: всё живо…”), и напечатаны в “Известиях” по просьбе главного редактора — Бухарина, в то время уже превращенного в тень и обреченного на уничтожение. На обратной стороне машинописного текста Пастернак записал в 1956 году: “Бухарину хотелось, чтобы такая вещь была написана, стихотворение было радостью для него”.
Но ведь вы любите “Август” Пастернака, “Зимнюю ночь”, “Гамлета”, “Гефсиманский сад”, “Ночь” (“И страшным, страшным креном / К другим каким-нибудь / Неведомым вселенным / Повернут Млечный Путь”), “В больнице” — ничего этого бы не было.
Статья уже была написана, когда до меня дошли слухи о готовящихся памятниках вождю. В это трудно поверить, но говорят, Зураб Церетели, осчастлививший нас железным памятником Петру, возвышающимся над Москвой-рекой, как обгоревшая ель, уже изготовил к юбилейным победным торжествам памятник, посвященный Ялтинской конференции, — изваял руководящую тройку союзников: Сталина, Рузвельта и Черчилля. Если это так, не подкинуть ли ему еще одну идею: усадить на одной скамье, на манер незабвенной парочки в Горках, — Сталина и Мандельштама?
С.-Петербург.
25 января 2005.
1 Не отвечающие за свой смысл? Недавно случилось прочесть высказывание одного умного и талантливого критика, назвавшего эти стихи “неслыханным идиотизмом”. Но вождь в них назван “гением поступка” и приравнен к поэту, который “…верит в знанье друг о друге предельно крайних двух начал”. А ведь это так и есть: Сталин, конечно, гений, гений зла в самом чистом виде (в этом смысле “гений” и “зло” оказываются двумя вещами совместными), — и все его “деянья”, казавшиеся современникам не только страшными, но и необъяснимыми, направлены были на одно — на укрепление и сохранение своей неограниченной власти. Он посвящал всего себя, с утра до поздней ночи, этому любимому делу, как поэт — своему. В конце 1944 года, побывав на кремлевском банкете, гость из французской делегации записал: “В его поведении сквозило что-то похожее на отчаяние человека, который достиг таких вершин власти, что дальше идти некуда”. Сталин, победитель Гитлера, в зените своей славы сказал де Голлю: “В конце концов, победу одерживает только смерть”. И как бы ни были вынужденно велеречивы и преувеличены пастернаковские стихи 1935 года (“Столетья так к нему привыкли, / Как к бою башни часовой”), свой поэтический смысл в них был. И поэтическая власть, следует хотя бы вскользь сказать об этом, тоже нуждается в державинской оговорке о всепожирающем жерле вечности или хотя бы в юмористическом снижении. Пастернак именно так это и понимал (“Позорно, ничего не знача, / Быть притчей на устах у всех”). И вообще, не лучше ли, как сказано у Цветаевой: “Так: Лермонтовым по Кавказу / Прокрасться, не встревожив скал”?
2 Впрочем, Пастернак в письме к Нине Табидзе высказывал радость по поводу этой “литературной сенсации”. Относиться к таким высказываниям следует крайне осторожно: не исключено, что они пишутся с расчетом на перлюстрацию писем.
Дневник одного отражения
Орлова Василина Александровна — прозаик, эссеист. Родилась в 1979 году в селе Дунай Приморского края. Окончила философский факультет МГУ. Автор романа “Голос тонкой тишины” и других книг прозы. В “Новом мире” (2005, № 4) дебютировала со статьей о современной молодой литературе.
Сессия первая
Черный квадрат. Компьютерная дискета. Ну, посмотрим, что в ней. И только гигантский объем файла — 1195 килобайт — пугает. Это вам, знаете ли, не шутка. Имя какое-то странное — Ариадна Самаркандова. Была, кажется, такая Аделаида Самофракийская, тоже псевдоним.
Что? — открываю файл — даже Адриана? Вот это да. Но близкое и родное мне “Киев”, что значится возле имени как дополнительный титул, примиряет со всеми чудачествами.
Известный мне пока лишь по названию роман “Гепард и Львенок”, произведение, вошедшее в шорт-лист “Дебюта” в 2003 году в номинации “большая проза”, предстоит сократить в объеме. Для публикации.
Не может быть. Случилось то, чего я и боялась. Длиннющие эпиграфы (аж два, один притом из Фрейда) и нет абзацев. И название первой главы, кажется, по-французски — Adoreau. В любом случае все это — плохие признаки.
Хоть я и сама грешила тем же. Так что, ничтоже сумняшеся, вперед. Авось прорвемся.
Первая мысль — исповедь Лолиты.
Ладно, я договариваюсь сама с собой, что пока пишу заметки исключительно для себя, а то, скорее всего, не получится.
