- Он экспериментирует на людях? Нам жаловались.
- Да что вы? Вы же говорите, что хорошо его знаете, а верите наговорам...
И еще я с ужасом замечаю, что дала себя разговорить. Валять ваньку опасно тоже. Ласковые страшнее.
И вдруг:
- Извините, мне нужно на пару минут...
Бугай сменяет. А за окном уже сумерки. Я с утра тут у них.
- Позвольте мне позвонить домой?
- Достаточно вам позволили? - заорал вдруг Бугай, - В игрушки позвали тебя играть? Запираешься! Вот посажу сейчас в каталажку!....!!!
Ему явно не о чем говорить.
И заново этот второй - любезный:
- Да-да, сейчас позвоните, еще одну минуточку.
И сделав паузу с особенным выражением, начал:
- А не могли бы вы?...
Вот оно! В стукачи!
- Нет! - взвизгиваю я, теряя контроль, потому что приторные его интонации разъедают, и взяв себя в руки:
- Нет. Я усталая и больная женщина, и болтлива, как вы видите, и в игры такие я не играю. И чего вы тут развели, ведь как будто мы все выяснили насчет сына Якира.
- ... Надеюсь, вы понимаете, все останется между нами...
- Но ведь нам и скрывать нечего, не правда ли? Я действительно не знакома с Якиром.
- Приятно было побеседовать, только я так и не понял, - то ли вы простодушны, то ли очень умны...
- Вы льстите моей женской загадочности.
Уфф!
Пересказала я потом всем и каждому, до последней подробности, взвешивая и проверяя, не допустила ли чего, ну и на случай, если их тоже вызовут.
А для себя вот какие выводы сделала.
С ними нельзя разговаривать.
Никаких игр.
Ладно, со мной обошлись, но похоже, не больно хотели.
А чего они все-таки хотели?
Прощупать?
Мне подставили все места, где я могла бы соскользнуть.
Но противостоять можно.
Если внутри себя твердо сказать:
Нет! - всем отношениям с ними.
Ничего не знать. Все забыть. Забыть все имена.
И по прошествии лет я поняла, - нужно сказать Нет!
самому себе, без надежд, без иллюзий спасения,
один - против них
и тогда устоишь,
ведь сказано:
"Каждому человеку дано ровно столько испытаний,
сколько он может выдержать"
(Житие Евфросиньи Керсновской).
40. Дожди, дожди...
... Григорий Подъяпольский. Физик, геофизик, диссидент, старший мой друг. Конечно, я его знала, не зря гебисты спрашивали.
... Мы едва успели добежать до дерева, - такой вдруг ливень грянул, и прижаться к стволу. Рыжий ствол, смоляной, крона где-то там высоко под небом, негусто накинута на кривые сучья...
У него струи бегут по лицу, желтые волосы закинуты со лба назад, нос прямой, заострился, когда он смотрит вверх на куцую нашу защиту.
Мне неловко стоять так близко...
Еще часу не прошло, как мы знакомы.
Он заглянул к нам в лабораторию, прошел прямо ко мне и вручил "верительную грамоту" - записку от Игоря Галкина (- геофизика, моего давнего друга, начинающего диссидента, на него, верно, тоже заведено досье...). Записка рекомендовала мне: Подъяпольский Гриша. Впрочем, это скорее меня представляли. Гриша уже тогда был известен в научных кругах как крупный теоретик. "Почти доктор", - принято было про него говорить, "только не считает нужным защищаться".
У нас в институте тогда проходил симпозиум, и все потом бегали ко мне спрашивать, - а как бы поближе познакомиться с Григорием Сергеичем.
В общем, когда он направился к моему столу, в лаборатории все замерли: "Кто это приехал к нашему Васе?*"
И конечно, я сразу повела Гришу к своим друзьям, - так уж заведено у нас обходить дома, собирая всех вместе, когда что-то происходит.
Дождь хлынул в самом начале пути. И вот мы стоим под сосной тесно. Ствол высок, напряжен, будто даже гудит. Гриша прикрыл мои плечи пиджаком. Или может быть, это разлетайка, - на нем она как на "свободном художнике", легкая, простая, кажется, что не сойдется на животе, но она с обширным запaхом и пахнет какой-то особенной чистотой и табачной горечью. Мы говорим быстро и сразу. У нас как бы не остается времени на постепенное знакомство. Сразу главное: что происходит, что знаем, как думаем. Он пересказывает мне завещание Бухарина, что выучил со слов вдовы. Мы сверяемся по самиздату: Кестлер, Евгения Гинзбург, Солженицын; по событиям в Чехословакии. Недавно отшумело "Дело Бродского". Еще не пережита "подписантская кампания" в защиту Галанскова, Гинзбурга, Лашковой. Из рук в руки передается статья А.Сахарова "Размышления о прогрессе..."
Гриша читает свои стихи. На мой искушенный слух это не самые замечательные стихи, но это гражданственные слова. Без всякого сладкозвучия, голос его высок и напряжен.
У меня перехватывает горло, - я вижу его заострившийся профиль, закинутые назад длинные волосы... Мне страш-но за него, как бывает...
как бывает, когда очень гордо задирают голову...
Так свободу поют на эшафоте...
Но мы все равно промокли до нитки, - что толку стоять. И пошли, и собрали всех у Захара. Вереница наших домов чаще всего завершалась у него, когда возникала потребность в "контрреволюционном подполье".
Отсюда же недавно мы разошлись по своим институтам со списками в защиту Гинзбурга-Галанскова. Волна прокатила по всему Академгородку, - у нас ведь любая "кампания" имеет "эпидемический характер".
Когда, например, был фестиваль бардов, и Галич трое суток "держал сцену", все побросали свои дела и бежали в Дом Ученых даже в халатах и шлепанцах. Такой светски-домашний размах у нас обычен. Ну и в списках почти поголовно все поставили свои подписи. Однако, хорошенько поразмыслив за ночь, утром стали выписываться обратно, мало ли? - у кого диссертация на мази, а кто-то и вовсе имел расчет за границу съездить, ...,
В общем, списки пришлось сжечь и составить новые по представительству - "не ниже кандидата наук". Радио Би-би-си вскорости огласило имена. И началась расправа. Где как. Например, одного доктора-математика понизили до лаборанта. Но особенно разошлись в Институте генетики: Судить! Судить!, ну и у нас в Геологии, то есть там, где работали рядом, кто отсидел, и кто им помог в этом. Рассказывали, что в ИЯФе Будкер вызвал к себе подписантов (и Захара нашего тоже) и при закрытых дверях предложил им раскаяться. Тем, кто послушался, пожал руки и отпустил работать. Потом тем, кто устоял, пожал руки и отпустил работать.
Хорошо, что при закрытых дверях, - мы, яростные, непохожие, в те поры не готовы были к великодушию.
Все это мы пересказываем Григорию Подъяпольскому, столичному диссиденту...и получаемся мы замечательными героями, может быть, даже более замечательными, чем сами Гинзбург и Галансков,
и в благородной своей значительности мы, может быть, даже восходим к декабристам, например, или каким-нибудь другим дворянам-свободолюбцам, что и разыгрываем как бы на театре..., то есть, не погибая на самом деле и не страдая по ссылкам, несем мы Пафос Борьбы... и Сибирь нам apriori в зачете...
И что-то мне вдруг "перед лицом товарища" становится тошно от снобизма этой нашей кухонной битвы, от визжащего нашего крика, о чем я и заявляю, хотя сказать-то мне в общем нечего... И почему-то мы вдруг ссоримся с Захаром, да так, что я ухожу, хлопнув дверью.
Гриша выскакивает следом:
- Как же я мог остаться? Мы вместе пришли.
Я чувствую его взрослый локоть и вдруг проливаю на него "всю свою жизнь", рассказываю о смерти Кузьмы, о нервных наших отношениях среди друзей, словно мы ступили в болото и там теряем опоры... каждый сам по себе... даже способны предать...
Мы ходим по мокрому ночному нашему Городку, как среди декораций... Но Гриша тогда еще тоже не все мог объяснить...
И потом оказывается, что ходим мы вокруг дома Захара, когда они высыпают все из его подъезда, хоть поздно, но навстречу, чтобы мы снова поднялись наверх, правда, вино уже допито, но не может же между нами оставаться хлопнувшая дверь...
А когда я приезжаю в Москву, теперь меня ждут еще в одном доме. И вот мой первый визит к Подъяпольским "на среду". Там соберется диссидентский кружок. Всех оповестили, что "прибыл товарищ из Сибири". Им хорошо потешаться, а я страшно нервничаю. Может, впервые в жизни думаю, как одеться. Накручиваю прическу. Лето. Жарища. Еду через всю Москву и трепещу.
Выхожу из метро, и на тебе! - гроза разразилась.
Ну и к лучшему, - разрядило. Облезлая стою на пороге:
- Здравствуйте! Ваш товарищ прибыл.
Меня с хохотом хватают, вытирают, одевают в домашний чей-то халат, веселая хлопотунья Маша - жена Подъяпольского, за суетой мы с ней сразу сделались "свои".
Меня ведут знакомить с Гришиной мамой.
На кровати сидит светлая востроносая старушка, перекладывает карты на овальном столе, кивает мне, кивает, лепечет, подает ручки...
Рядом девочка лет десяти, с такой же светлой улыбкой, бабушку обняла, прижала к ее щеке худенький свой профилек...
я смотрю, - медальон, талисман... дома Подъяпольских...
А в большой комнате мы собрались за длинным обеденным столом. Мой первый взгляд несерьезен: единоборцы-подъяпольщики на фоне портрета Александра Исаича.
