— Глупости какие говоришь, Дмитрий Иванович, — перешла она на полуофициальный тон, — мне абсолютно все равно, чем ты занят, лишь бы обо мне и Володечке не забывал… А братцев моих, который раз говорю тебе, не трогай. Служат и тебе не мешают.
— Как же, забудешь вас, иной раз и рад был бы, ан нет, не выходит. Это худо, коль тебя род моих занятий не интересует, я бы с радостью поделился, рассказал, что к чему. Вот хотя бы как из нефти керосин получают…
— Он воняет…
— Кто воняет? А, керосин… Понятно. Он не только, как ты выразилась, воняет, но еще и горит, комнату мою освещает, и не только. Его можно в паровых турбинах использовать, чтоб пар получить, а те уже работу какую-то делать станут. Что, совсем неинтересно?
— Уволь, я же тебя не учу, как носки штопать, пуговицы пришивать…
— Да проще простого. Хочешь, сооружу машинку для штопки твоих носков?
— Не только моих. Они на тебе почему-то мигом сгорают, а я вот чулки свои годами ношу… И ничего с ними не делается.
— А ты побегай с мое, я тогда погляжу…
— Кто ж тебя заставляет бегать? Сидел бы дома — и носки были бы целы и сам бы не так хворал. А то носит тебя по разным уездам непонятно зачем, а я тут сиди одна.
— Сколько раз предлагал ехать вместе, но тебе то нездоровится, то еще что-нибудь придумаешь. А поездки мои весьма интересны бывают: с новыми людьми встречаюсь, интересные вещи для себя узнаю. И тебе не мешало бы развеяться…
— Вот именно, для себя. То-то приезжаешь обратно весь пропахший непонятно чем, будто в конюшне где ночевал… До какой поры это продолжаться будет?
— Всю жизнь, милая, всю жизнь. — Дмитрий Иванович явно не хотел нарваться на очередную ссору, а потому примирительно заявил: — Давай лучше завтра с утра встанем пораньше и до храма вместе дойдем, помянем сестру. Как-никак крещена была в православной вере, но, в отличие от меня, церковь исправно посещала.
Говоря это, он начал сворачивать новую папироску и сразу закурил. Феозва болезненно поморщилась и ворчливым тоном заявила:
— Ты же знаешь, я не выношу дыма. Сколько раз просила не курить при мне, но ты словно не слышишь моих просьб.
— Эка неженка стала, раньше молчала, а тут погляди на нее. До тебя дым не доходит, не переживай. — И он приоткрыл форточку. — Кстати, Оленька тоже покуривала, как и другие мои сестры-грешницы. Да и ты одно время, кажись, пробовала, да, видать, не понравилось, перестала. Может, и правильно, а то, знаешь, целовать пепельницу не очень-то и приятно…
— Нечасто ты этим в последнее время озабочен, уж не помню, когда такое было, — кокетливо заявила она.
— Да хоть прямо сейчас, — шутливо ответил он и соскочил с кресла, шагнул к ней, не выпуская из пальцев папиросу.
— Не надо, я уже ко сну собралась, приходи давай, буду ждать. — И она, кокетливо улыбнувшись, скрылась в дверях.
Менделеев, оставшись один, загасил папиросу, несколько минут посидел в раздумье, подошел к шкафу и, чуть порывшись, достал с полки карандашный рисунок сестры Ольги. Положил его на стул, измерил линейкой, достал из ящичка свои принадлежности и умело соорудил рамку под рисунок, наклеил траурную ленточку в нижнем углу, сделал петельку и повесил на стену, где уже висели такие же рисунки его умерших родственников. Оглянулся, убедившись, что никто не вошел в кабинет, торопливо перекрестился и губами неслышно что-то прошептал. После чего погасил лампу и пошел, чуть сутулясь в спальню к ожидающей его жене.
Глава вторая
На следующий день, как и договаривались, они отправились в церковь. Феозва вошла в храм, а он остался на улице, прохаживаясь чуть в стороне и сосредоточенно думая о чем-то своем. Неожиданно к нему подошел незнакомый мужчина в богатой шубе с лисьим воротником и, приподняв край цилиндра, спросил:
— Прошу прощения, если ошибся, но не вы ли будете Дмитрий Менделеев? Я вас с Москвы не видел, когда вы гостили у своего дядюшки, а оно вон сколько годков пробежало… Не берусь подсчитать, сколько.
— Вы не ошиблись, — отозвался Дмитрий Иванович, — тот самый Менделеев и есть. А вы, простите, кто будете?
— Николай Берг, по батюшке Васильевич, прошу любить и жаловать, — несколько театрально поклонился он, отведя в сторону руку, в которой сжимал дорогую трость с набалдашником, украшенным золотой каймой.
— Не вы ли сделали рисунок моего батюшки и сестер?
— Точно так-c! Имел честь. Рад, что помните такие подробности. Я и сейчас частенько свои статейки сопровождаю собственными рисунками. Дороже, знаете ли, платят за них. Но художником себя никогда не считал.
— Кажется, вы еще писали в «Русском вестнике» о походах итальянского генерала Гарибальди? Если так, рад встрече, весьма рад, — в свою очередь приподнял шапку Менделеев и тоже чуть поклонился, но, скорее, по-деловому без претензий на изящество.
— Точно, мои статьи. Приятно встретить человека, знающего об этом незаурядном человеке. А то ведь наши обыватели, кроме Стеньки Разина да Емельки Пугачёва, о других народных героях ничего и слышать не хотят. Мельчает народец, не тот совсем, что раньше был. А причина кроется в утере веры, как мне думается.
Менделеев в ответ вдруг замолчал, не желая высказывать свое мнение на этот счет, поскольку, думал иначе, но
сдержался и ответил, как бы между прочим:
— Не берусь судить, я ведь, как понимаю, помоложе вас буду, не застал тех особо верующих людей, кроме своей матушки, кстати. А вот с Гарибальди был знаком лично и даже день с ним провел. Очень хорошо его помню. Хотя он меня вряд ли запомнил. Но не в этом дело. Герой, истинный герой.
— Вы так считаете?!! с удивлением спросил Берг. — А все мои знакомые в голос твердят: «Разбойник, грабитель, его бы в кандалы да в Сибирь». Как тех же поляков. Я и в недавней Польской кампании успел поучаствовать, совсем недавно вернулся. Таких кошмаров насмотрелся, не приведи господь. — И он набожно перекрестился.
— В чем-то могу согласиться с теми господами. Что для итальянцев допустимо, у нас, в России, обычно диким варварством оборачивается. Здесь и Пугачёв и Разин вполне уместно упомянуты. Не можем мы жить спокойно, обязательно хотим чего-то такого, что совершить невозможно. Так и поляки ваши, которым вы, как мне показалось, сочувствие явили. Тут как посмотреть… Все зависит от того, что они вместо нашего главенства видят. Со стороны правительства притеснений в отношении этих граждан, насколько мне известно, сроду не было. Не тот мы народ, чтоб, будучи сами теснимы со всех сторон, на других его распространять. А им, видите ли, хочется самим у себя управлять собственным народом. А кто мешает? Управляйте. Но под нашим присмотром, коль иначе не умеете. Вот только бунтовать никому не позволительно. Ни Пугачеву, ни Разину, ни даже полякам, сколько бы они ни рядились в одежды народа угнетенного.
— Да что вы, право, разошлись, остановил его Берг, — полноте, полноте. Это просто замечательно, что вы обосновали свое отношение к ним, а то ведь большинство только и способны, что шипеть из-за угла да кричать: «Ату их, ату!», знаете, кто ваши воззрения разделяет? — спросил он, упирая конец своей палки в грудь собеседнику.
— Да откуда ж мне о том знать, — пожал плечами Менделеев, но ему уже стал надоедать назойливый господин и он нетерпеливо поглядывал на церковную дверь, ожидая, когда выйдет обратно супруга.
— Пушкин ваше мнение разделял, — огорошил его своим ответом Берг, — не кто иной, как сам Александр Сергеевич, примерно так же отвечает.
— Что вы хотите этим сказать? — опешил Менделеев. — Он что, с того света вам весточку прислал? Или вы меня разыгрываете? — И отвел его трость от своей груди, сопроводив это гримасой недовольства.
— Можно и так сказать, с того света, или где он там находится. А вы что, позвольте спросить, ничего о спиритических сеансах не слышали? — Тот даже не обратил внимания на убранную трость и оперся на нее всем телом как ни в чем не бывало.
