запретив их беспокоить.
Наши засовещались: если бы хозяин не разрешил остановиться у монастыря, пришлось бы плыть до Великого Устюга и там поджидать обратный пароход – но этот же план и так был у нас запасным на случай, если бы доктор не смог нас встретить на лодке или просто отсутствовал на месте. Поэтому после недолгих колебаний было решено грузиться на борт с тем, чтобы Мамарина, пустив в ход, смотря по обстоятельствам, кнут или пряник, переговорила с таинственным владельцем, убедив его сделать ей (и всем нам) это одолжение. Выслушав это, парень (который, очевидно, и был тем самым помощником, обреченным на насильственное гостеприимство) несколько раз энергично кивнул и устремился на пароход, откуда вскоре вернулся с двумя крепкими матросами, в три приема перетаскавшими весь наш немаленький багаж.
Нам дали четыре каюты по левому борту: одна для четы Рундальцовых, вторая для Клавдии и кормилицы с девочкой, третья для отца Максима и четвертая для меня – с остальными пассажирами мы практически не встречались. Собственно, не слишком часто встречались мы и друг с другом: стоило пароходу отчалить от пристани, как Клавдию немедленно укачало, из-за чего она бо́льшую часть времени провела на узкой корабельной койке, повернувшись лицом к стене и лишь тихонько постанывая (перегородки на пароходе были чуть не из папье-маше, так что, едва только машина сбрасывала ход, я слышала из-за стены каждое слово).
Следующим утром мы прибыли в Тотьму. Насколько я могла понять из обрывков долетающих до меня разговоров Мамариной с мужем (они жили в следующей каюте, но спорили на повышенных тонах), он хотел, пока пароход разгружался и запускал новую партию пассажиров, успеть доехать до кладбища, чтобы навестить могилу своей первой жены. Мамарина же, либо бессознательно ревнуя его к покойнице, либо всерьез беспокоясь, что он опоздает, предлагала вместо этого добиться-таки аудиенции у таинственного владельца, который, по ее расчетам, должен был уже покинуть свое убежище. Победила, естественно, она: получасом позже, когда я стояла на верхней палубе, разглядывая город (благодаря обилию церквей он выглядел каким-то сказочным – как будто, покинув Вологду, мы попали не в Сухону, а в реку-Смородину), чета Рундальцовых под руку выплыла на палубу: нахмуренный щеголеватый Лев Львович, может быть чуть бледнее обычного, и длинношеяя Мамарина с полуопущенными веками и красными пятнами на щеках. Тут нас ждал удивительный сюрприз: сопровождаемый капитаном, который от угодливости то забегал вперед, то почтительно отставал, на палубу вышел владелец, больше всего похожий на карикатурного купца из «Будильника» – толстый, одутловатый, в смазных сапогах и засаленном сюртуке, с жидкой бородой и шевелюрой, щедро смазанной льняным маслом. Сопровождал же его, в качестве таинственного гостя, наш старый знакомый Шленский, не только не смущенный, но даже и внешне обрадованный нашей встречей.
– Господа, приятнейшая неожиданность! – воскликнул он, протягивая навстречу руки, как будто ожидал, что кто-нибудь бросится ему в объятия. – Изволите совершать речной променад-с?
Он продолжал паясничать, поглядывая краем глаза на своего жидкобородого спутника, но глаза его оставались холодными: кажется, он что-то быстро прикидывал в уме. Мамарина, увидев его, на секунду оцепенела, но, справившись с собой, поздоровалась весьма холодно; Рундальцов же, напротив, скорее обрадовался, по крайней мере внешне. Шленский познакомил нас со своим спутником, который, вопреки демонстративно купеческой внешности, оказался не одним из братьев-купцов Варакиных, а их компаньоном, причем шотландцем по происхождению. Много лет назад приехав в Россию, он не только русифицировал свое имя, сделавшись Архипом Архиповичем, но и мимикрировал сам, причем до такой степени, что перещеголял в колоритности других совладельцев: те одевались в европейские костюмы, брили бороды и любили французскую кухню, тогда как бывший Арчибальд Мак-Грегор всем прочим блюдам предпочитал редьку с квасом, а в ответ на предложение посетить кафешантан сплевывал через левое плечо и крестился двумя перстами. Какие дела связывали богатого промышленника с учителем Шленским, из дальнейшего разговора так и осталось неясным, но наша маленькая проблема была решена мгновенно: тот не только распорядился, чтобы капитан выпустил нас в нужном месте, но и велел, если возникнут проблемы с встречающими, доставить нас на берег на пароходной спасательной шлюпке, которую почему-то называл тузиком.
Это удачное стечение обстоятельств было омрачено тем, что Шленский настойчиво напросился сопровождать нас в нашей экспедиции, ссылаясь на чрезвычайный интерес к личности доктора (с которым он не был знаком) и желание получить у него консультацию, – и при этом демонстративно и очень ненатурально хватался за сердце. Сперва мне показалось, что назойливость эта была вызвана амурным интересом к Мамариной, может быть, в надежде, что на лоне природы она окажется податливее, но, наблюдая, как та тихо свирепела, покуда он разглагольствовал, я переменила мнение: даже самый прекраснодушный Ромео сообразил бы, что дело его гиблое. Ситуация же сложилась так, что категорически отказать ему было никак нельзя – после хоть и непрямой, но все-таки достаточно очевидной протекции. Характерно, что он, судя по всему, не только заранее был уверен в успехе, но и с самого начала оказался на пароходе, зная о наших планах и единственно с целью к нам присоединиться – не настолько он был подвержен мгновенным порывам, чтобы вдруг изменить цель своего путешествия, да и в гимназии ему явно пришлось отпрашиваться заранее. Окончательно меня убедил в этом его багаж: когда через пять часов после Тотьмы мы все столпились на палубе, он появился последним с маленьким, обитым по углам жестью чемоданчиком и ружьем в щегольском кожаном футляре – вряд ли он собирался плыть с ним в Великий Устюг или Архангельск.
Пароход, подходя к нужной нам излучине реки, сбавил скорость, отчего однообразный гул сделался тише и сквозь него прорезались другие звуки: плеск воды, легкие скрипы колеса, шум ветра, крики потревоженных нами птиц, голоса пассажиров. Лев Львович стоял, держа дочь на руках (я сунулась было ее перехватить, но он, поблагодарив, отказался); кормилица и Мамарина поддерживали с двух сторон Клавдию, бледную, как лист бумаги, – бедняжка совсем не переносила корабельную качку. Наконец, двигаясь на самом тихом ходу, пароход повернул и передо мной открылось место, десятки раз виденное на картинах доктора, развешанных по всему дому, в том числе и у меня в комнате. Я отчетливо узнавала левый высокий берег с характернейшим абрисом возвышающихся над ним деревьев: одна, самая высокая, высохшая ель доминировала своим рыже-коричневым memento mori над зубцами растущих в ряд более приземистых, но зато живых сестер; постепенно никнущие грани холма, изумрудная мурава, спускающаяся к самой воде, где ее заслонял густо разросшийся рогоз. На правом берегу видны были окруженные
