вырастить или добыть в природе, – соли, шведских спичек, пороха, лефрановских красок (кисти доктор делал сам из беличьей шерсти), рыболовных крючков, холстов, мелкого плотничьего инструмента. В первые два года освежали они и запасы лекарств: Веласкес отправлял Машу к знакомому аптекарю с запиской-рецептом, заполненной хорошо узнаваемым, профессионально неразборчивым почерком, и фармацевт, чувствительный горбатый пожилой еврей с кустистыми бровями и пучками седых волос, торчащих из ушей, готовил по этому рецепту порошки и пилюли, сглатывая слезы обиды и огорчения – ему было досадно, что доктор, с которым они в свое время почти приятельствовали, не счел нужным адресовать ему хоть маленькую записочку.
Впрочем, года два назад визиты в аптеку прекратились. Среди книг, захваченных Веласкесом в добровольное изгнание, были не только «Метаморфозы», «Божественная комедия» и «Дон Кихот», с чьих страниц он черпал вдохновение еще на прежнем этапе своей жизни, но и несколько сугубо медицинских сочинений, в ряду которых каким-то чудом оказался «Учебник тибетской медицины» Позднеева. Прочитав его впервые, доктор только усмехнулся, отметив, впрочем, что кое-какие древние суждения не только не противоречат современным открытиям в физиологии и фармакопее, но даже скорее опережают их, причем на века. В следующем году он заказал привезти из вологодского книжного все, что там бы нашлось касающееся этого предмета. Приказчик предлагал выписать из столицы по каталогу хоть целую библиотеку, но Маша, не знавшая, когда она в следующий раз будет в городе, отказалась, купив лишь случайно (но очень кстати) там завалявшуюся брошюру Дамбо Ульянова – перевод трактата «Зави-Джюд» 1903 года. Как выяснилось, этого было достаточно: в отличие от западной лечебной мудрости, которая, по выражению нынешнего Веласкеса, складывалась из книг, как из кирпичей, скрепляемая раствором – собственным опытом практикующего врача, восточная прорастала из зернышка, как дерево, нуждающееся лишь в солнечном свете (благородстве целителя) и орошении (его усердии). В эти два года доктор полностью освоил тибетскую врачебную мудрость, слегка приноровив ее к местным реалиям: колол пациентов специальными иголками (которые по его собственным чертежам изготовил вологодский ювелир из переплавленных екатерининских серебряных рублевиков), делал прижигания полынными папиросами, определял диагнозы по пульсу и лечил прикладыванием своих горячих рук к больному месту. Некоторое время он практиковался только на себе и на Маше, но однажды к ним попросились на ночлег трое крестьян из деревни Звегливец, что была в нескольких десятках верст: заросший по самые глаза черной разбойничьей бородой мужик, его тихая высокая жена с испитым, рано подурневшим лицом и ее младшая сестра, представляющая собой ее как бы улучшенную версию – очень на нее похожая, но нетронутая еще тем неизбежным распадом, который одолевает русскую крестьянку к тридцати годам. Они плыли с похорон «дяди Петряки», приходившегося им дальним родственником, но были застигнуты непогодой. Быт доктора, но в особенности – многочисленные плоды его затейливой кисти, развешанные по стенам избы, произвели на них глубокое впечатление: с момента удаления от дел Веласкес рисовал всегда одно и то же – излучину реки, тонущего посередине ее человечка, приближающуюся к нему продолговатую тень и белую лошадь, смотрящую на эту сцену. Иногда положение героев немного менялось: так, лошадь, например, могла пить из реки, стоять на взгорке или даже валяться на берегу, задрав вверх ноги, – тогда непременно луч солнца искорками отражался от ее подков.
За полночь все обитатели избы были разбужены стонами старшей из женщин, давно мучившейся приступами боли в нижней части спины, которые необыкновенно усилились именно в эту ночь, сделавшись под конец невыносимыми. Верный чувству долга, доктор зажег свечу и, прокалив в ее пламени иголки, приступил к лечению почечной колики. Особенная крестьянская стыдливость по отношению к чужим не позволила пациентке, хотя и не находившей себя от боли, допустить его к собственной пояснице, так что ему пришлось ограничиться лишь теми точками, доступ к которым не тревожил деревенской чопорности: на руках, щиколотках, затылке и левом ухе. Через несколько минут боль прошла почти полностью, а еще через полчаса (доктор запалил полынную папиросу и прогрел ей спину сквозь слой крашенины) пациентка с облегчением заснула.
Эта история, которую доктор забыл уже на следующий день (осталось только воспоминание о том, как зверовидный пытался вручить ему двух нехорошо пахнущих крупных соленых жерехов в качестве гонорара), имела для его репутации далеко идущие последствия. Оказалось, что в местном языке «звегливый» означает болтливый, так что жители одноименной деревни уже по самому своему положению никак не могли удержать язык за зубами. Весть о чудесном исцелении (притом что крестьянину проще было поверить в старое доброе колдовство, чем в тибетскую мудрость, – да Веласкес и не снисходил до объяснений) быстро разнеслась по окрестностям – и в уединенную избушку потянулся хоть и слабый, но постоянный поток страждущих.
Для доктора это составляло череду психологических коллизий: когда он говорил, что оставил практику, и советовал обратиться к своему преемнику в Тотьму, его несостоявшиеся пациенты погружались в какую-то метафизическую обиду. Уже только решаясь прибегнуть к его услугам, они вступали в предварительный конфликт с совестью, твердо предполагая, что пришлый ведун знается с нечистой силой, и почитая обращение к нему хоть и по обстоятельствам простительным, но все-таки грехом. Когда он вдобавок еще и отказывался от лечения, выходило, что грех этот был совершен зазря: так, вероятно, вызывающий злого духа был бы печально изумлен, если бы Иблис, явившись, сообщил бы прямо над теплым телом принесенной в жертву черной кошки, что дел с ним иметь не хочет. Происходили сцены, порой безобразные, причем однажды в результате одного такого разочарования парализованного («расслабленного» на местном наречии) пациента его семья оставила прямо у порога доктора, уплыв прочь в своей лодочке, так что им с Машей пришлось затащить его в дом и поневоле начать процедуры (не знаю, кстати, чем там кончилось дело). В конце концов ему пришлось уступить общему напору и хоть неохотно, но вернуться к практике. Благодаря малолюдности окрестных мест поток посетителей был серьезно ограничен, да и по пустякам его обычно не беспокоили, ограничиваясь в несложных случаях либо услугами местных бабок-знахарок, либо уж уездным врачом.
Рундальцовы впервые посетили его два года назад: тогда Маша, вновь приехавшая в Вологду за красками Лефрана (все остальное она могла найти и в Тотьме), привезла им очередную записку. В ней с неожиданной выспренностью (которой они раньше за ним не замечали) говорилось, что если они еще не забыли своего старого друга, то могут «осчастливить его, сделав ему честь своим посещением». За этим следовала подробная инструкция, написанная уже обычным языком, без дополнительных фиоритур.
Естественно, в месте, где
