115 Не то, чтоб Август равной колесницей
Не тешил Рима, или Сципион,[981] —
Сам выезд Солнца был бедней сторицей,
118 Тот выезд Солнца, что упал, спален,
Когда Земля взмолилася в печали
И Дий творил свой праведный закон.[982]
121 У правой ступицы, кружа, плясали
Три женщины; одна — совсем ала;
Её в огне с трудом бы распознали;
124 Другая словно создана была
Из плоти, даже кости, изумрудной;
И третья — как недавний снег бела.
127 То белая вела их в пляске чудной,
То алая, чья песнь у всех зараз
То лёгкой поступь делала, то трудной.[983]
130 А слева — четверо вели свой пляс,
Одеты в пурпур, повинуясь ладу
Одной из них, имевшей третий глаз.[984]
133 За этим сонмищем предстали взгляду
Два старца, сходных обликом благим
И твёрдым, но несходных по наряду;
136 Так, одного питомцем бы своим
Счёл Гиппократ, природой сотворённый
На благо самым милым ей живым;
139 Обратною заботой поглощённый,
Второй сверкал столь режущим мечом,
Что я глядел чрез реку, устрашённый.[985]
142 Прошли смиренных четверо[986] потом;
И одинокий старец, вслед за ними,
Ступал во сне, с провидящим челом.[987]
145 Все семь от первых ризами своими
Не отличались; но взамен лилей
Венчали розы наравне с другими
148 Багряными цветами снег кудрей;
Далёкий взор клялся бы, что их лица
Огнём пылают кверху от бровей.
151 Когда со мной равнялась колесница,
Раздался гром; и, словно возбранён
Был дальше ход, святая вереница
154 Остановилась позади знамён.[988]
ПЕСНЬ ТРИДЦАТАЯ
Земной Рай. — Появление Беатриче1 Когда небес верховных семизвездье,
Чьей славе чужд закат или восход
И мгла иная, чем вины возмездье,
4 Всем указуя должных дел черёд,
Как указует нижнее деснице
Того, кто судно к пристани ведёт,
7 Остановилось,[989] — шедший в веренице,
Перед Грифоном, праведный собор
С отрадой обратился к колеснице;
10 Один, подъемля вдохновенный взор,
Спел: «Veni, sponsa, de Libano, veni!»[990] —
Воззвав трикраты, и за ним весь хор.
13 Как сонм блаженных из могильной сени,
Спеша, восстанет на призывный звук,
В земной плоти, воскресшей для хвалений,
16 Так над небесной колесницей вдруг.
Возникло сто, ad vocem tanti senis,[991]
Всевечной жизни вестников и слуг.[992]
19 И каждый пел: «Benedictus qui venis!»[993]
И, рассыпая вверх и вкруг цветы,
Звал: «Manibus о date lilia plenis!»[994]
22 Как иногда багрянцем залиты
В начале утра области востока,
А небеса прекрасны и чисты,
25 И солнца лик, поднявшись невысоко,
Настолько застлан мягкостью паров,
Что на него спокойно смотрит око, —
28 Так в лёгкой туче ангельских цветов,
Взлетавших и свергавшихся обвалом
На дивный воз и вне его краёв,
31 В венке олив, под белым покрывалом,
Предстала женщина,[995] облачена
В зелёный плащ и в платье огне-алом.
34 И дух мой, — хоть умчались времена,
Когда его ввергала в содроганье
Одним своим присутствием она,
37 А здесь неполным было созерцанье, —
Пред тайной силой, шедшей от неё,
Былой любви изведал обаянье.
40 Едва в лицо ударила моё
Та сила, чьё, став отроком, я вскоре
Разящее почуял остриё,
43 Я глянул влево, — с той мольбой во взоре,
С какой ребёнок ищет мать свою
И к ней бежит в испуге или в горе, —
46 Сказать Вергилию: "Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю!"
49 Но мой Вергилий в этот миг нежданный
Исчез, Вергилий, мой отец и вождь,
Вергилий, мне для избавленья данный.
52 Все чудеса запретных Еве рощ
Омытого росой[996] не оградили
От слез, пролившихся, как чёрный дождь.
55 "Дант, оттого что отошёл Вергилий,
Не плачь, не плачь ещё; не этот меч
Тебе для плача жребии судили".
58 Как адмирал, чтобы людей увлечь
На кораблях воинственной станицы,
То с носа, то с кормы к ним держит речь,
61 Такой, над левым краем колесницы,
Чуть я взглянул при имени своём,
Здесь поневоле вписанном в страницы,
64 Возникшая с завешенным челом
Средь ангельского празднества — стояла,
Ко мне чрез реку обратясь лицом.
67 Хотя опущенное покрывало,
Окружено Минервиной листвой,[997]
Её открыто видеть не давало,
70 Но, с царственно взнесённой головой,
Она промолвила, храня обличье
Того, кто гнев удерживает свой:
73 "Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче.
Как соизволил ты взойти сюда,[998]
Где обитают счастье и величье?"
76 Глаза к ручью склонил я, но когда
Себя увидел, то, не молвив слова,
К траве отвёл их, не стерпев стыда.
79 Так мать грозна для сына молодого,
Как мне она казалась в гневе том:
Горька любовь, когда она сурова.
82 Она умолкла; ангелы кругом
Запели: «In te, Domine, speravi»,[999]
На «pedes meos» завершив псалом.
85 Как леденеет снег в живой дубраве,
Когда, славонским ветром остужен,
Хребет Италии сжат в мёрзлом сплаве,
88 И как он сам собою поглощён,
Едва дохнет земля, где гибнут тени,[1000]
И кажется-то воск огнём спален, —
91 Таков был я, без слез и сокрушений,
До песни тех, которые поют
Вослед созвучьям вековечных сеней;[1001]
94 Но чуть я понял, что они зовут
Простить меня, усердней, чем словами:
«О госпожа, зачем так строг твой суд!», —
97 Лёд, сердце мне сжимавший как тисками,
Стал влагой и дыханьем и, томясь,
Покинул грудь глазами и устами.
100 Она, всё той же стороны держась
На колеснице, вняв моленья эти,
Так, речь начав, на них отозвалась:
103 "Вы бодрствуете в вековечном свете;
Ни ночь, ни сон не затмевают вам
Неутомимой поступи столетий;
106 И мой ответ скорей тому, кто там
Сейчас стоит и слезы льёт безгласно,
И скорбь да соразмерится делам.
109 Не только силой горних кругов, властно
Велящих семени дать должный плод,
Чему расположенье звёзд причастно,
112 Но милостью божественных щедрот,
Чья дождевая туча так подъята,
Что до неё наш взор не досягнёт,
115 Он в новой жизни[1002] был таков когда-то,
Что мог свои дары, с теченьем дней,
Осуществить невиданно богато.
118 Но тем дичей земля и тем вредней,
Когда в ней плевел сеять понемногу,
Чем больше силы почвенной у ней.
121 Была пора, он находил подмогу
