шуй. – ответил Раббан ага в крещении Симеон.
–Зелёное и белое есть нельзя вообще,– ответил другу Коркуз, давая понять, что он тоже помнит все наставления китайской кухни, в которой нельзя было смешивать цвета пищи.
–Вот ты, сейчас и не ешь, зелёное и красное!– посоветовал Раббан-ага
–Я не китаец, чтобы не есть это!– ответил Коркуз
–Ты и не монгол, что бы есть! – парировал Раббан – ага
–Если я в сотне, то я монгол,– настаивал Коркуз
–Ты не в сотне уже лет десять!! ты вообще уже не воин – дурень!! – гнул свою линию Раббан – ага
–Но всё равно, я уже монгол! – продолжал Коркуз
– Ты скорее еще не монгол и уже не уйгур! – сказал Раббан -ага
–Как скажешь,– ответил страждущий еды Коркуз и терпеливо стал ждать соизволения от Раббан-аги в принятии пищи.
Когда тень от куста акации удлинилась на один палец, победитель – почтенный и мудрый Раббан-ага вытащил лепёшку, переложил на неё готовое блюдо, осторожно разрезал его и милостиво протянул полагающуюся казначею одну треть. Коркуз перекрестившись, взял, и шумно вдыхая носом, аромат принялся трапезничать. На неодобрительный взгляд своего товарища он ответил,
– Не успею пережевать второй кусок, как он явится, не бойся.
И точно Чормаган явился, словно из неоткуда, не обращая внимания на то, что его друзья начали обед без него. Истребовав себе свою долю, он, молча, не отвлекаясь на такие мелочи, как непочтительность, к его начальственному авторитету, явно выраженную началом приёма пищи без его команды, начал торопливо есть.
–Куда он сейчас торопится? Скоро войны подвезут воду, мы омоем тушу барана водой с перцем, камни к этому времени раскалятся, пока я буду готовить, мы опять проголодаемся, потом отобедаем, а там и ночь. Чего ему торопится и куда? Вообще куда мы всё торопимся, и зачем-то, гнались за Хорезм шахом, то за его сыном, – думал про себя Раббан – ага, неторопливо, мелкими кусочками поглощая приготовленное им самим лакомство. Занятый своими полными жизненного опыта мыслями и вопрошениями, он не сразу понял, что его командир вот уже несколько раз тряся его за плечо, указывает ему на коня, в седельных сумках которого было, что-то приготовлено.
–А? переспросил он, медленно возвращая своё сознание с высот философии, на грешную землю поэтому, не вполне отчётливо еще понимая, что от него требуют.
– Оставь его Чори, я сам принесу зайцев,– останавливая друга, сказал Коркуз, и направился к коню Чормагана. Чормаган перестал трясти плечо Раббан – аги по просьбе Коркуза и принялся подбрасывать в костёр дрова. Пламя, радостным потрескиванием, живо откликнулось на этот знак внимания. Брошенные ветром, в его лицо, искры от разгорающегося вновь костра окончательно прервали мыслительный процесс в голове Раббан-аги и заставили его полностью вернуться с вершин этики к обыденной жизни, и вновь стать поваром, и забыть про политику. Пока Раббан-ага приходил в себя от несвоевременных мыслей, Коркуз вытащил из седельных сумок трёх зайцев, с которых он по пути обратно к костру прямо на ходу умело и быстро снял шкуры. Правда, свежевать тушки он стал уже на шкуре барана, а не на весу, годы уже не те, всё-таки, внимательно следя за тем, чтобы ненароком не раздавить ни желчь, ни мочевой пузырь. Вскоре каждый получил по тушке, зайца и удобно расположившись вокруг костра, они стали готовить зайчатину, каждый по своему вкусу, точнее по степени прожарки. Коркуз, например, любил мясо без корочки, но и без крови, Раббан-ага с корочкой, но с кровью, лишь Чори любил зайца такой степени прожарки, что и корочка хрустит, и косточки тоже хрустят подобно семечкам лесных орехов. Старики так увлеклись приготовлением зайчатины, что заметили разъезд только на расстоянии одной трети от полёта стрелы.
–Во время, молодцы,– похвалил улан Чормаган, пока они были на достаточном отдалении, что не могли слышать его похвалы. Полководец должен быть скуп на похвалу, особенно, в обыденное время постоя. Его товарищи дружным бормотанием так же выразили своё одобрение. Командир разъезда остановил отделение в десяти саженях от костра, и, сойдя с коня почтительно – шагом направился к костру. Не дойдя четырёх шагов до костра, он снял лисью шапку с жёлтым шёлковым верхом и склонил голову в ожидании приказа. Чормаган встал и подошёл к десятнику, что означало одно, командир готов принять доклад о состоянии Орды на стоянке. Десятник лишь сказал, что всё хорошо, и попросил дать новые указания об устроении жизни Орды.
–Раббан – ага распорядись,– сказал Чормаган и присел к костру, где его зайчатина стала приобретать коричневый цвет, что означало лишь одно, она вскоре будет вкусной, такой же вкусной и хрустящей как та зайчатина, которую он любил, есть с раннего детства. Чормаган не хотел терять эти редкие мгновения наслаждений. Раббан-ага торопливо сунул свою зайчатину Коркузу и принялся выслушивать доклад десятника.
Десятник по поручению куренных сотников вопрошал дозволения поить лошадей водой из стоячих озер, где она не такая холодная, как в реках и ручьях, так же просил разрешения выпускать лошадей на выгон в сады, где много плодов пропадало зря. Урожай было некому собирать. На все вопросы и просьбы десятника он ответил отказом. Вода в озерах была не такая холодная, но жёлтый цвет и большое количество помёта и следов от животных принадлежавших местному населению, приходивших на водопой, внушали Раббан-аге сомнения в безопасности её употребления. Он приказал речную воду набирать в бурдюки, выдерживать часа два и лишь, потом давать лошадям. Конечно, так было гораздо труднее напоить весь табун, но безопасней. Никто не знал, сколько времени придётся ждать для ремонта кавалерии или прибытия подкреплений из Монголии. В такое время мор среди коней смерти подобен. Вот почему Раббан – ага перестраховывался. По этой же причине он запретил под страхом наказания двадцатью палками любого провинившегося выпускать в сады на выпас лошадей или ослов. Животное часто передалась яблоками, и умирало в страшных мучениях от несварения. Как-то в молодости, когда он был молодым сотником, служившим в северном Китае, в пятидесяти ли к югу от великой стены. Раббан ага чуть не лишился половины лошадей своей сотни, а с ними и своей головы, если бы старый товарищ добрым советом, отказаться от выпаса в садах, не спас сотню лошадей, и его одну голову. Раббан-ага не повторял своих ошибок, поэтому общий выпас был запрещён. Но никто не запрещал воину подбирать плоды с земли вычищать их от гнили и есть самому, и из своих рук делиться лакомством со своим боевым конём. Десятник,
