— И симпатичный такой пацанчик, — сказала миссис Снелл. — Моргалки эти карие какие-то.
Сандра снова фыркнула.
— Нос у него вырастет, как у папаши. — Он поднесла к губам свою чашку и отпила без всяких хлопот. — Уж и не знаю, чего им взбрендило сидеть тут целый октябрь, — недовольно вымолвила она, опуская чашку. — То есть ни один же к воде и близко не подходит. Она не купается, он не купается, пацанчик не купается. Никто теперь не купается. Даже на этой лодке своей полоумной не плавают. Уж и не знаю, зачем на нее столько денег выкинули.
— Не понимаю, как ты его пьешь. Я даже отхлебнуть не могу.
Сандра яростно пялилась в стену.
— Хорошо б назад в город. Я не шучу. Терпеть не могу это место полоумное. — Она враждебно взглянула на миссис Снелл. — Вам-то хорошо, вы тут весь год живете. Жизнь у вас тут, общество и все такое. Вам-то все равно.
— Нет, пусть ошпарюсь, но выпью, — сказала миссис Снелл, поглядев на часы над электроплитой.
— А вот вы бы как поступили на моем месте? — неожиданно спросила Сандра. — То есть, ну вот как? По правде.
В такого рода вопрос миссис Снелл скользнула, точно в горностаевую шубу. И тут же разжала хватку на чашке.
— Ну, во-первых, — сказала она, — я б не волновалась. Я бы вот чего сделала — огляделась бы хорошенько, может, где…
— Да не волнуюсь я, — перебила ее Сандра.
— Я знаю, только я бы вот чего: я бы просто себе…
Распашная дверь из столовой хлопнула, и в кухню вошла хозяйка дома Тяпа Танненбаум. Маленькая женщина двадцати пяти лет, почти безбедрая, с бесформенными, бесцветными секущимися волосами, заткнутыми за очень крупные уши. Одета она была в джинсы по колено, черную водолазку, носки и мокасины. Если не брать во внимание шутовскую кличку и общую некрасивость, Тяпа — в смысле запоминающихся навсегда лиц, неумеренно восприимчивых, неброских — была женщиной поразительной и совершенной. Она сразу подошла к холодильнику и открыла дверцу. Заглянула внутрь, расставив ноги и уперев руки в колени, и присвистнула — немузыкально — сквозь зубы, отметив такт вольным покачиванием зада из стороны в сторону. Сандра и миссис Снелл не раскрывали ртов. Последняя не спеша загасила сигарету.
— Сандра…
— Да, мэм? — Сандра настороженно смотрела мимо шляпки миссис Снелл.
— А маринованных огурцов у нас не осталось? Я хочу принести ему огурец.
— Он их съел, — осведомленно отрапортовала Сандра. — Съел их все вчера, перед тем, как спать. Там только два и оставалось.
— А. Ладно, я куплю, когда буду на станции. Думала, смогу выманить его из лодки. — Тяпа захлопнула холодильник, подошла к окну и выглянула на озеро. — Нам еще что-нибудь нужно? — спросила она, не поворачиваясь.
— Хлеба только.
— Я оставила ваш чек на столе, миссис Снелл. Спасибо.
— Хорошо, — сказала миссис Снелл. — Слыхала, Лайонел сбежать собрался. — Она коротко рассмеялась.
— Да уж точно похоже на то, — ответила Тяпа и сунула руки в задние карманы.
— Ну, далеко-то не сбежит, — произнесла миссис Снелл, снова хмыкнув.
У окна Тяпа чуть шевельнулась, чтобы не стоять совсем спиной к столу.
— Не сбежит, — сказала она и заправила прядку за ухо. После чего прибавила — чисто для сведения: — Он с двух лет сбегает из дома. Только не очень старается. По-моему, дальше всего он ушел — по крайней мере, в городе — до Променада в Центральном парке. Всего пару кварталов от дома. А наименее далеко — или ближе всего — до дверей подъезда в нашем доме. Задержался, чтобы с отцом попрощаться.
Женщины за столом рассмеялись.
— Променад — это где в Нью-Йорке на коньках катаются, — весьма светски сообщила Сандра миссис Снелл. — Дети и прочие.
— А! — ответила миссис Снелл.
— Ему тогда три было. Всего в прошлом году, — сказала Тяпа, вытаскивая пачку сигарет и книжку спичек из бокового кармана джинсов. Она закурила, а обе женщины воодушевленно ее разглядывали. — Переполоху было. Мы всю полицию на уши поставили.
— И нашли? — спросила миссис Снелл.
— Еще б не нашли! — презрительно сказала Сандра. — Как вы думаете?
— Его нашли в четверть двенадцатого ночи, в середине… господи, февраля, по-моему. В парке больше ни одного ребенка. Только грабители какие-нибудь да всякие бродячие выродки. Он сидел на эстраде и катал по щелочке мраморный шарик. Замерз чуть не до смерти и на вид был…
— Святый боженька! — произнесла миссис Снелл. — А чего ж он так? То есть, чего ж он сбежал-то?
Тяпа выдохнула кривое кольцо дыма на оконное стекло.
— Какой-то ребенок в парке подошел к нему в тот день и сбил с толку невнятной дезинформацией — сказал: «Пацан, от тебя воняет». По крайней мере, мы думаем, что все из-за этого. Не знаю, миссис Снелл. Как-то уму непостижимо.
— А давно он так делает? — спросила миссис Снелл. — То есть, давно он так?
— Ну, в два с половиной года, — поделилась биографическими данными Тяпа, — он укрылся под раковиной в подвале нашего дома. В прачечной. Наоми-как-то-там — его близкая подруга — сообщила ему, что у нее в термосе червяк. По крайней мере, именно это нам удалось из него выудить. — Тяпа вздохнула и с длинным столбиком пепла на сигарете отошла от окна. Двинулась к сетчатой двери. — Попробую еще разок, — сказала она женщинам вместо прощания.
Те рассмеялись.
— Милдред, — не перестав смеяться, обратилась Сандра к миссис Снелл. — Вы на автобус опоздаете, если не поторопитесь.
Тяпа закрыла за собой сетку.
Она стояла на покатой лужайке, и низкое вечернее солнце било ей в спину. Ярдах в двухстах впереди на кормовой банке отцовского швербота сидел Тяпин сын Лайонел. Привязанный, со снятым гротом и кливером швербот покачивался под идеальным прямым углом к дальнему концу пирса. Футах в пятидесяти брюхом кверху плавала отцепившаяся или брошенная водная лыжа, но прогулочных лодок на озере не было, лишь корма рейсового катера удалялась к Пристани Лича. Странное дело, но Лайонел будто расплывался у Тяпы перед глазами. Солнце жарило не особо, но светило ярко, и что бы ни было там вдалеке — мальчик, швербот, — все дрожало и преломлялось, как палка в воде. Через пару минут Тяпа бросила вглядываться. Растерев по-армейски бычок, она двинулась к пирсу.
Стоял октябрь, и доски уже не били ей в лицо отраженным жаром. Она шла, сквозь зубы насвистывая «Малышку из Кентукки».[70] Дойдя до конца, присела на корточки — колени щелкнули — на правом краю и посмотрела вниз на Лайонела. До него можно было достать веслом. Он не поднял головы.
— Эй, на борту, — сказала Тяпа. — Дружище. Пират. Грязный пес, я вернулась.
По-прежнему не глядя на нее, Лайонел, судя по всему, вдруг захотел показать, какой он хороший моряк. Повернул голый румпель вправо до конца, затем резко подтянул к себе. Глаз с настила он не спускал.
— Это я, — продолжала Тяпа. — Вице-адмирал Танненбаум. Урожденная Гласс. Инспектирую стермафоры.
На сей раз ответ последовал.
— Ты никакой не адмирал. Ты дама, — сказал Лайонел. Каждая его фраза обычно переламывалась оттого, что он захлебывался дыханием, и подчеркнутые слова нередко не взлетали, а тонули. Тяпа не только слушала его голос, но и как бы наблюдала за ним.
— Кто тебе такое сказал? Кто сказал, что я не адмирал?
Лайонел ответил, но неслышно.
— Кто? — повторила Тяпа.
— Папа.
Не поднимаясь с корточек, Тяпа опустила руку перед собой и коснулась досок пирса, чтобы не потерять равновесия.
— Твой папа отличный парень, — сказала она, — только, наверное, большей сухопутной крысы я в жизни не встречала. Истинная правда — в порту я дама, это правда. Но подлинное мое призвание — первое, последнее и вечное — это манящий…
— Никакой ты не адмирал, — сказал Лайонел.
— Прошу прощения?
— Ты не адмирал. Ты все время дама.
Повисла небольшая пауза. Лайонел между тем снова поменял судну курс: за румпель малыш держался обеими руками. На мальчике были шорты цвета хаки и чистая белая футболка с трафаретом через всю грудь: Страус Джером играл на скрипке. Лайонел был довольно загорел, а волосы — по цвету и густоте, как у матери, — несколько выцвели на макушке.
— Многие считают, что я не адмирал, — сказала Тяпа, не спуская с него глаз. — И только потому, что я про это не треплюсь. — Держа равновесие, она вытащила сигареты и спички из бокового кармана. — Меня почти никогда не подмывает беседовать с людьми о моем ранге. Особенно с маленькими мальчиками, которые на меня даже не смотрят, когда я с ними говорю. Иначе я загремлю со службы под фанфары.
Не зажигая сигарету, она вдруг встала во весь рост, неестественно выпрямилась, сложила два пальца правой руки в кольцо, округлила губы и, будто в казу, выдула нечто вроде сигнала на горне. Лайонел вздернул голову. По всей вероятности, он знал, что сигнал липовый, но, кажется, все равно очень воодушевился; челюсть у него отпала. Тяпа сыграла сигнал — странную помесь отбоя и побудки — три раза подряд. Затем торжественно отдала честь другому берегу. В конце концов она снова присела на корточки на краю пирса — с видимым глубочайшим сожалением, словно саму ее глубоко тронула одна из тех доблестных военноморских традиций, что недоступны широкой публике и малышам. Какой-то миг она не сводила глаз с непредставительного озерного горизонта, затем словно бы вспомнила, что она тут не совсем одна. Глянула — внушительно — вниз на Лайонела, чей рот еще не закрылся.
