жизнь. Она была чрезвычайно экстравертна, энергична, инициативна и поглощена учеными и политическими интересами. Приведем здесь ее выразительный портрет, набросанный Дюканом и относящийся к 1850‐м годам:
Это была маленькая женщина с седеющей шевелюрой, с огромными выпуклыми глазами, словно выскакивавшими из орбит, очень подвижная, аффектированная в своем поведении, болтливая как сорока, все время куда-то направляющаяся, все время о ком-то хлопочущая, требующая всего для других, не требующая ничего для себя, отъявленная интриганка, остроумная и очень добрая [Du Camp 1949, 172].
Менее тактичную характеристику дает Эмиль Оливье:
Кажется, в юности у нее была живая, изящная, обольстительная наружность; в годы же, когда я был с ней знаком, в ней уже не было ничего обольстительного, кроме ее беседы, оживленной и пропитанной знаниями. Это была горбунья с выпученными глазами, с пронзительным голосом, очень злоязычная; в общем и целом, похожая на одну из макбетовских ведьм [Ollivier 1900, 69].
Но Оливье полностью совпадает с Дюканом в характеристике лоббистских действий г-жи Корню:
Она использовала свой фавор совершенно бескорыстным образом, ничего не просила для себя, ходатайствовала лишь за своих друзей-ученых [Op. cit., 71].
Cеть контактов г-жи Корню была исключительно широка: она охватывала Францию, Италию, Германию, Англию и Швейцарию. К числу собеседников и корреспондентов г-жи Корню принадлежали особы из королевских домов, политики, дипломаты, ученые и люди искусства. Представление о г-же Корню как о собеседнице дают записи ее бесед, сохранившиеся в документе большой исторической ценности – дневниках английского экономиста Нассау Вильяма Сениора [Senior 1878], [Senior 1880]. Что касается связей с французским ученым миром, то здесь опорным пунктом г-жи Корню стала Академия надписей и изящной словесности:
Она не стремилась блистать на придворных балах; у нее не было ложи в Опере; но она была единственной женщиной, получившей разрешение присутствовать на заседаниях Академии надписей и изящной словесности, и она пользовалась этим разрешением регулярно. Как рассказывал мне г-н Пенгар [Антониус Пенгар – пристав Французского Института в 1830–1859 годах. – С. К.], она садилась на маленькую банкетку справа от стола заседаний, а все академики подходили к ней и толпились вокруг нее, глухие к звону председательского колокольчика, возвещавшего о начале заседания [Reinach 1905, 60].
По утверждению Эрнеста Дежардена, г-жа Корню «даже писала отчеты о заседаниях Академии надписей и изящной словесности для одного немецкого журнала» [Desjardins 1887, XIV]. По словам Ренана,
основательная образованность и собственные многолетние изыскания г-жи Корню сделали из нее ученого в буквальном смысле слова. Она любила участвовать в ученой беседе и, начиная с 1856 года, вряд ли пропустила хотя бы одно заседание Академии надписей и изящной словесности. Мы относились к ней как к собрату; мы разговаривали с ней о лакунах, существующих в наших штудиях, о массе важнейших задач, подлежащих решению, о массе реформ, подлежащих осуществлению [Renan 1958, 1119].
Однако Гортензия Корню была убежденной республиканкой и после декабрьского переворота 1851 года (сопровождавшегося, как известно, расстрелами) прервала с Луи-Наполеоном всякие отношения. Как сообщает Соломон Рейнак,
когда принц-президент [так именовали Луи-Наполеона до того, как он был провозглашен императором. – С. К.] заехал навестить ее после совершенного им преступления, она громко прокричала сверху лестницы – так, чтобы он ее расслышал, – что не желает принимать убийц в своем доме [Reinach 1905, 58–59].
По воспоминанию принцессы Матильды, зафиксированному в дневнике Эдмона де Гонкура (запись от 17 февраля 1892 года), г-жа Корню в начале Второй империи публично называла принцессу Матильду «кузиной убийцы» [Goncourt 2004, III, 666]. На протяжении 1850‐х она воссылает своему бывшему другу проклятия, распространяет о нем самые уничижительные отзывы, общается с семьями политзаключенных, жертвует (из весьма скудных сбережений) деньги в пользу детей казненного Орсини, живет под колпаком, а имя ее стоит в полицейских списках на высылку (см. [Ollivier 1900, 70]). Но в 1859 году Луи-Наполеону захотелось писать биографию Цезаря. Он обратился к Гортензии, и прежняя дружба между ними возобновилась. Правда, в течение четырех лет они общались только через посредников или путем переписки; первое личное свидание между ними состоялось лишь в марте 1863 года. По поводу причин, сделавших возможным такой поворот в отношениях, можно было бы высказать ряд соображений психологического свойства, но мы сейчас не будем в них вдаваться. Для нас важно то, что с 1859 года отношения между Луи-Наполеоном и Гортензией входят в прежнюю, давно наезженную колею.
Колея эта наметилась еще в те годы, когда маленькая Гортензия делала за Луи-Наполеона его домашние задания. Окончательно эта колея определилась в 1840–1846 годах, когда неудачливый претендент на престол, приговоренный за очередную попытку переворота к пожизненному заключению, сидел в крепости Гам, занимаясь самообразованием и литературными трудами (главными из которых были трактат «Анализ швейцарского вопроса» и брошюра «Искоренение пауперизма»). Все материалы для этих литературных трудов посылала Луи-Наполеону из Парижа Гортензия Корню, которая ради этого, как пишет Ренан, «просиживала целые дни в библиотеках» [Renan 1958, 1117]. В эти шесть лет сформировался их тандем: Луи-Наполеон пишет, а все материалы ему подбирает Гортензия. Судя по всему, тогда же сформировалась и практика вовлечения третьих лиц в литературное сотрудничество Луи-Наполеона и г-жи Корню; во всяком случае, именно так обстояло дело, согласно свидетельству, приводимому все в том же дневнике братьев Гонкуров (запись от 25 сентября 1857 года). Речь идет о только что скончавшемся Гюставе Планше (1808–1857), влиятельном литературном критике из «Revue des deux Mondes»:
Эдуар Лефевр ‹…› рассказал нам прекрасный и редкий факт из жизни Планша. Когда Бонапарт сидел в Гаме и писал книги, совершенно не умея их писать, – он посылал свои черновики на переработку некоей г-же Корню, жене одного художника. Та же, имея связи в редакции «Revue des deux Mondes», доверила эти черновики Планшу, который переписал их, затратив на это много труда и тщания. Бонапарт узнал об этом и, когда стал президентом (я думаю, это было именно тогда – во всяком случае до назначения Ньеверкерке), предложил Планшу безо всяких условий должность директора Департамента изящных искусств. Планш отказался [Goncourt 2004, I, 298].
Луи-Наполеон был избран президентом Французской республики 10 декабря 1848 года; Эмильен де Ньеверкерке был назначен главным директором национальных музеев Франции 25 декабря 1849 года (он въехал в Лувр на следующий же день после своего назначения). За альтернативным выбором из двух кандидатур – Планша и Ньеверкерке – угадывается альтернативная опора Луи-Наполеона в «вопросах культуры» на двух женщин: на свою подругу детства Гортензию Корню (а чьей же еще креатурой, спрашивается, был Планш?) и на свою кузину, а в прошлом и невесту, принцессу Матильду, сожителем которой начиная с 1846 года был Ньеверкерке. Если это так, то это означает, что уже в конце 1840‐х наметилась конкуренция между г-жой Корню и принцессой Матильдой за влияние на Луи-Наполеона; об этой конкуренции нам еще придется говорить далее. Но еще более важен для нас другой факт: если верить вышеприведенному свидетельству, уже в 1840‐х годах полностью определилась модель взаимодействия Луи-Наполеона с ученым миром: Луи-Наполеон пишет – г-жа Корню подбирает для него материалы и профессионалов-помощников – Луи-Наполеон награждает помощников руководящими должностями.
Именно эту схему отношений с г-жой Корню стремился восстановить император, и Гортензия не смогла ему отказать. Параллелизм складывающейся ситуации с ситуацией 1840–1846 годов был очевиден для них обоих, и Луи-Наполеон сознательно играл на этом параллелизме. 21 мая 1860 года г-жа Корню рассказывала Нассау Сениору:
Несколько дней тому назад он попросил меня навести для него кое-какие справки в Германии в связи с его книгой. Мокар [глава секретариата императора. – С. К.] прислал мне благодарственное письмо. Луи-Наполеон сделал на нем собственноручную приписку: «Это мне напоминает ту доброту, которую г-жа Корню проявляла к гамскому узнику. Крайности сходятся, ибо Тюильри – это еще одна тюрьма» [Senior 1878, II, 336].
В работу над
