он в 1949 году был избран в Коллеж де Франс, продолжал преподавать в ПШВИ вплоть до своего выхода на пенсию в 1968 году. Вот как он сам описывает такую двухколейную стратегию: «С тех пор [с избрания в Коллеж де Франс] я стал, как это заведено [comme il est usuel], служить в двух функциях – монологизировать в Коллеже и диалогизировать в Школе» [Dumézil 1987, 75].
~~~~~~~~~~~
Дело было не только в материальной выгоде от совмеcтительства (так называемого cumul, традиционной практики французских профессоров): выгода в данном случае была не столь уж значительна, и денежные соображения здесь играли, судя по всему, подчиненную роль. Главным было другое: именно в Четвертом и Пятом отделениях ПШВИ французские гуманитарии чувствовали себя находящимися в своем собственном мире. Это чувство хорошо выразил индолог Абель Бергень (1838–1888), начавший карьеру репетитором в Четвертом отделении ПШВИ, а закончивший – членом Академии надписей и изящной словесности, профессором Сорбонны. И вот, «уже будучи профессором Сорбонны и академиком, Бергень говорил, что считает именно Школу высших исследований своей настоящей научной родиной и только здесь чувствует себя полностью находящимся у себя дома» [Bréal 1895, 17].
Находиться «у себя дома» – это значило: находиться в месте, где наука принадлежит самой себе, где она максимально свободна от посторонних обязательств, целей и ограничений. Если перевести слова Бергеня на язык социологической теории Пьера Бурдьё, находиться «у себя дома» – значит находиться на полюсе максимальной автономии в выбранном тобою социальном поле. Дело в том, что ПШВИ была во Франции фактически единственным учреждением, обеспечивавшим воспроизводство исследовательской деятельности для большинства гуманитарных специальностей. Это было единственное учебное заведение во Франции, функция которого состояла именно и только в подготовке исследователей. Работа в ПШВИ дарила всякому ученому чувство прямой причастности к будущему своей науки – а возможность влиять на будущее всегда ценится высоко. Все тот же Февр в письме к Анри Берру от 7 декабря 1929 года так обосновывал свое желание работать в ПШВИ:
Для меня находиться в Hautes Études означало бы возможность оказывать в Париже влияние на молодежь – иметь наконец-то учеников – людей, которым можно передать свое направление ума [des gens à qui transmettre un esprit]. Стало быть, необходимость преподавания, не ограниченного узкими рамками, не узкоспециализированного. Пусть это называется «метод исторического исследования», пусть это называется «общая история», пусть это называется как угодно, – суть в том, чтобы я мог свободно излагать мои мысли, предлагать темы для исследования, указывать направления работы, заниматься созиданием [faire œuvre constructive] [Febvre 1997, 378].
При этом само устройство Школы давало ученым неслыханную свободу, не встречавшуюся ни в одной другой «высшей школе» (grande école) Франции: «необыкновенный климат свободы, идеально подходящий для творчества», – так охарактеризовал эту атмосферу Клод Леви-Стросс в интервью газете «Libération» от 22 сентября 1986 года (Цит. по [Baubérot et al. 1987, 158]).
ПШВИ впервые во Франции институционально воплотила собой идею профессиональной исследовательской работы в сфере гуманитарных и социальных наук – работы, организованной по образцу профессиональных естественнонаучных исследований. И вплоть до создания в 1936 году Национального центра научных исследований (CNRS) École pratique des hautes études так и оставалась единственной во Франции институцией, смысл которой состоял в служении этой идее.
Понятно, что ПШВИ была воплощением функционально-ценностных представлений, полностью противоречивших той матрице, о которой шла речь в первом очерке нашей книги. Каким образом удалось создать ПШВИ? Почему она приобрела тот вид, который приобрела? Как вписалась ПШВИ в систему французских учебных заведений? Ответам на эти вопросы будет посвящен настоящий очерк. Но прежде чем пытаться проследить основные взаимосцепления фактов, сделаем несколько теоретических экскурсов.
«Блокированное общество»
На протяжении последних пятидесяти лет к Франции часто прилагается понятие «блокированное общество». Так называлась книга, выпущенная в 1970 году французским социологом Мишелем Крозье и переизданная им в 1994 году. В предисловии к изданию 1994 года Крозье писал, что, хотя за последнюю четверть века Франция внешне преобразилась до неузнаваемости, все диагнозы, поставленные им в 1970 году, по-прежнему остаются в силе. Крозье говорит об «исключительно устойчивой системе гомеостатических отношений», которую он назвал «французской бюрократической моделью» [Crozier 1994, 96].
Первая черта этой системы – ее чрезвычайная централизованность. Но, как подчеркивает Крозье, глубинный смысл этой централизации состоит вовсе не в том, чтобы сосредоточить на вершине пирамиды абсолютную власть. Смысл централизации состоит в том, чтобы установить жесткую дистанцию или достаточный защитный экран между теми, кто принимает решения, и теми, к кому эти решения относятся. Те, кто принимает решения, недостаточно знакомы с практической стороной проблем, подлежащих решению. Те, кто обладает практическим знанием проблем, не имеют доступа к принятию решений. Такая система, как пишет Крозье, удобна для начальников, которым не приходится претерпевать на своей шкуре последствия своих решений, и одновременно удобна для подчиненных, которым не приходится бояться, что начальники вмешаются в их проблемы.
С централизацией, согласно Крозье, коррелирует другая важнейшая особенность французской бюрократической модели – ее стратифицированность (мы бы добавили здесь слово «сегментированность», поскольку речь идет в данном случае о рассеченности не только по вертикали, но и по горизонтали). Все французские административные системы очень сильно сегментированы по функциональным и стратифицированы по иерархическим разделительным линиям. Переход из категории в категорию здесь сложен, а коммуникация между категориями осуществляется плохо. Внутри же каждой отдельно взятой категории преобладает уравнительный принцип, при котором осуществляется значительное давление группы на индивида. Такая система управления находится в отношениях глубокой взаимообусловленности со всем строем, как выражается Крозье, «французской коллективной жизни» [Op. cit., 128]. В основе французского стиля коллективных действий лежит, согласно Крозье, глубокая и постоянная оппозиция между группой и индивидом [p. 130]. Группа выступает как орган защиты и опеки, действия группы всегда негативны по своей сути. Неизменной склонностью французского общества является капсулирование любых участков деятельности, любых функций, любых каст, сред и интеллектуальных групп (familles d’esprit) в форму закрытых корпораций, и эта форма делает все эти объединения людей и ригидными, и хрупкими, и неэффективными в одно и то же время: любые переговоры и любые обмены между корпорациями могут производиться только через высшую инстанцию, и любая инициатива парализуется здесь корпоративной подозрительностью [p. 132].
Крозье подчеркивает исключительную устойчивость и долговечность этого административного стиля. Французская бюрократическая модель в полной мере проявилась еще при Старом режиме. По мнению Крозье, «за последние два с половиной века, несмотря на революции, войны и приход машинной цивилизации, [положение] ничуть не изменилось» [р. 96]. Все наиболее острые характеристики французской системы управления, которые мы находим в книге Токвиля о Старом режиме, звучат сегодня, по словам Крозье, столь же актуально, как в те годы, когда Токвиль писал свою книгу [Ibid.].
Говоря об имплантации новых представлений о знании и соответствующих этим представлениям новых образовательных учреждений в культурную систему Франции, мы должны учитывать два эшелона блокировок, которые препятствовали такой имплантации. Первый эшелон состоял из представлений о культуре (и соответствующих габитусов): это была та самая «матрица», которой посвящен первый очерк нашей книги. Второй эшелон состоял из представлений об управлении (и соответствующих габитусов): это был «французский административный стиль», о котором говорит Мишель Крозье.
Понятно, что в условиях «блокированного общества» осуществление инноваций, особенно структурных инноваций, оказывается весьма нетривиальной задачей. Все вышеприведенные диагнозы Крозье в полной мере относятся и к положению дел с институциями научного знания во Франции. На протяжении последних четырехсот лет, то есть всего Нового и Новейшего времени, производство нового научного знания во Франции неизменно натыкалось на мощнейшие институциональные блокировки, причем главную такую блокировку неизменно – от XVI и до XX века включительно – осуществляла главная, центральная научная
